– Да никогда в жизни! Мальчик – это досадная случайность. Я его не увидел, он спрятался за сиденьями родителей. Я уже закончил оформлять мизансцену, когда рядом остановилась машина. Из нее вылез гражданский гвардеец и решительно прицелился в меня из пистолета. Это был Сесар Болкан! Он, как обычно, ехал на работу через туннели. Его заинтересовал стоящий возле дороги фургон. Думаю, у него сработала профессиональная деформация. И невезение обернулось для меня большой удачей. Потому что это он, заглянув внутрь фургона, обнаружил там мальчишку. Его поведение сразу резко изменилось. Болкан задал мне кучу вопросов, заставил предъявить документы. Он хотел знать, зачем я возился с телами, но времени у нас было мало: в любой момент здесь кто-то мог проехать и, даже не увидев тела на дороге, все равно остановился бы. Через несколько секунд Болкан сказал, что я свободен и могу ехать дальше. «А мальчик?» – спросил я. «О нем позабочусь я», – ответил он. Я быстро уехал и с тех пор ничего не слышал о мальчике.

«После этого, – подумала Лусия, – Сесар куда-то спрятал мальчика и поехал на работу. А оттуда его отправили осматривать место преступления вместе с напарником Мигелем Ферраном, потому что в Гражданскую гвардию позвонил автомобилист, обнаруживший трупы. И на месте преступления Болкан притворился, что увидел все это впервые».

За спиной она вдруг услышала топот ног, и их окружила группа гвардейцев, нацелив оружие на Саломона.

– На колени! – крикнул один из них.

Тот повиновался на глазах у студентов, гроздьями висящих в окнах общежития. «Ну вот, теперь до самого конца они так и останутся его публикой», – подумала Лусия.

– Все началось в музее, – сказал Саломон.

– В музее?

Лусия удивленно посмотрела на него. Профессор сидел за столом в допросной, сложив на столешнице маленькие белые руки.

– Да… – прокашлявшись, ответил он. – В письме Эктора все правильно сказано о моей матери: я ее и обожал, и ненавидел. Она была очень красивой женщиной. И очень легкомысленной. Когда мне было около десяти лет, она стала по воскресеньям водить меня в Прадо, и там оставляла возле одной и той же картины, наказывая вести себя хорошо и никуда не уходить.

Он улыбнулся, и на его лице отразилась бесконечная, почти детская печаль.

– В Прадо есть много картин, вдохновленных «Метаморфозами». Мать оставляла меня возле большого, два на три метра, полотна Рубенса «Юпитер и Аргос» в семьдесят девятом зале. На картине Юпитер вонзает свой меч в горло Аргоса, пастуха, которого жена Юпитера Юнона наняла для слежки за нимфой Ио, любовницей мужа. Ревнивая богиня потом превратила ее в корову. На свете не существует другой картины, каждую деталь которой я бы так хорошо знал.

Саломон попросил, чтобы допрос проходил с глазу на глаз с Лусией, и Пенья согласился – при условии, что вся беседа будет заснята на кинопленку.

– А потом однажды, когда мне уже исполнилось десять лет, мне надоело сидеть в зале, и я отправился на поиски матери. Как обычно, мы пришли туда рано утром в воскресенье, и музей был практически пуст… Я нашел ее в каком-то углу в обществе охранников. Я не понял в точности, что происходит, но увидев, как мама их обнимает, а они хватают ее за бедра и лезут руками ей под юбку, сообразил, что тут что-то не так, что происходит что-то странное и отвратительное, и от этого я почти заболел. Я окликнул ее, и мама посмотрела на меня. Таким взглядом она никогда на меня не смотрела; казалось, она стала какой-то другой. Она словно находилась… где-то в другом месте. Высвободившись из рук этих хохотавших мужчин, она быстро повела меня к выходу, по дороге угрожая кучей всяких наказаний, если я скажу папе.

Лусии очень хотелось бы верить, что тот мальчик еще не превратился в монстра, в которого превратится потом. Но уверенности на этот счет было мало. «Мы всегда стараемся отыскать в жизни людей что-то такое, что могло бы оправдать их поступки, и в конечном итоге прощаем их», – говорила она себе. Однако всегда считала, что именно ответственность придает вес нашим поступкам. Не прощение. Если все будет простительно, то больше никто и ни за что не станет отвечать.

– Ну хорошо, – сказала Лусия, – у тебя внутри поселились гнев, разочарование, ярость и желание кого-нибудь наказать за то, что ты увидел, за… предательство матери. Но в какой момент зародилась мысль о двойном убийстве?

Саломон пристально посмотрел в глаза Лусии.

– Есть одна вещь, которой я учу своих студентов, – сказал он. – Требуются годы на то, чтобы подобные фантазии достигли такой степени зрелости. Но развиваться они начинают очень быстро. В моем случае именно в десять лет все и началось.

– В туннеле произошло твое первое убийство?

– Угу… Но не первый скверный поступок.

Брови Лусии поползли вверх.