– Ну, пусть погадает.

Куда более важным мне казался вопрос, что делать с оставшейся водкой: прикончить бутылку сейчас, чтобы поскорее пойти ко дну, или еще немного побултыхаться на искрящейся поверхности «Моря грез». У первого варианта был только один недостаток – я опасался, что меня вот-вот вывернет.

Райхель мотнул головой, и молодая цыганка, скорчив недовольную гримаску, направилась ко мне. Двигалась она так, будто танцевала под очень медленную музыку. На ней было красно-черное длинное платье, а поверх платья – жилет слишком большого размера, сильно смахивавший на военно-морской китель с отрезанными рукавами. На кителе сохранился один контр-адмиральский погон, блестящие пуговицы и орденские планки.

Усевшись передо мной, цыганка вытащила из кармана кителя колоду карт. Ее одеяние (а в особенности уцелевший знак различия) напомнило мне завтрак на берегу реки и голову с погоном во рту, которую я тогда увидел. Это случилось совсем недавно, но казалось, прошли годы.

Наклонившись к гадалке, я тихо спросил:

– А голову зачем отрезала?

Никогда не находил ничего страстного и прекрасного в черных очах. Вот и сейчас: девица была совсем близко и смотрела на меня не мигая, а я не различал в ее огромных глазищах ничего, кроме животной непредсказуемости. Вероятно, даже бессознательности. Как ни странно, это вызывало доверие. Возникало впечатление, что через этот безмозглый двуногий радиоприемник и впрямь будет вещать сама судьба. Хотя не знаю, правильно ли называть судьбой то, что можно изменить.

К тому времени меня сильно развезло, но опьянение не мешало отчетливо воспринимать дальнейшее. Пока цыганка разбрасывала свой судьбоносный пасьянс, я допытывался, где ее кот, и утверждал, что мне известно, как она умрет. Типа, ну и кто из нас круче? Поскольку преимущество явно было на моей стороне, я уже не слушал ее лепет и попытался снять с нее китель. Отбиваясь, она вскочила, и я наконец узрел вместо девы старуху, которая не говорила, а плевалась: «Убирайся туда, откуда явился, бэнг!», – и на плече у нее яростно скалился черный кот.

Потом старуха и кот сгинули. Фигура Райхеля придвинулась совсем близко. Но теперь он снял куртку, и под ней оказалась форма флотского священника. Я был уверен, что схожу с ума. Вцепившись в Райхеля, я заорал: «Что вы со мной сделали, твари?!!» Он только ухмыльнулся, словно видавший и не такое санитар из психушки. В руке у него появилось распятие – то ли серебряное, то ли оловянное, – которое он плашмя приложил в моему лбу.

Нет, дым не пошел, и горелым мясом не запахло. Я ощутил всего лишь холод металла. «Домой, сын мой, – тихо проговорил Райхель. – Пора домой».

Наступили спасительные алкогольные потемки.

И спокойствие.

Крики чаек. Отдаленный гудок. Чьи-то сабо простучали по доскам причала. Лениво, без воодушевления, тявкнул Зак…

Лейтмотивом всех моих похмельных мучений было запоздалое раскаяние, и очень часто не хватало того, кто отпустил бы мне грехи. На этот раз повезло – рядом была Ирка. Я ощущал у себя на лбу ее прохладную ладонь, и грехи – настоящие или придуманные – растворялись в этой прохладе. Время от времени она подносила к моему рту пузырек алкософта. И ни слова упрека. Я же говорил: сокровище, а не женщина.

Бессвязно жалуясь ей на свои кошмары, я вдруг испугался, что мое пробуждение может оказаться началом их очередной серии. Это заставило меня продрать глаза.

Через иллюминатор проникает серый свет пасмурного дня. Слава богу, в моей каюте все осталось на своих местах. Распятие, прикрепленное к переборке, смутно напоминает о чем-то, что связано с домом и сушей, но не более.

Я пытаюсь вспомнить, где мы. В смысле, где находится яхта. Кажется, побережье Адриатического моря. Как мы здесь очутились? Да очень просто: послали все к черту, включая благоразумие и мои пенсионные накопления. Случилось это после того, как стало известно о гибели Давида Бирнбаума. Можно сказать, его смерть освободила нас. Меня, во всяком случае, точно. Я больше не чувствую себя должником и фальсификатором. Я чувствую себя тем, кем вижу в зеркале и в мыслях на трезвую голову: стареющим человеком, до сих пор не знающим ответа на вопрос, что делать с остатком своей жизни. Ведь теперь она целиком принадлежит мне. Не такая интересная и плодотворная, как хотелось бы, но уж какая есть.

Не знаю, что у меня впереди. Я больше не заглядываю в будущее ни на один день и пытаюсь зацепиться за настоящее. Точки на карте, отмечающие следующие стоянки, – не в счет. Меня вполне устраивает географическое измерение времени: вчера это был Дубровник, а завтра, например, последует Сплит. Ирка намного моложе, но гораздо раньше «подняла якоря». Она помогла мне осознать, что кроме «здесь и сейчас» нет ничего. Вообще ничего.

Мне кажется, Давид это всегда понимал, потому он успел взять от жизни так много. Даже его неожиданную смерть не назовешь трагической. При желании в ней можно увидеть изрядную долю черного юмора. Как выяснилось, причиной была молния, ударившая в мачту ветряка как раз в том момент, когда Давид находился рядом. Кое-кто из «доброжелателей» договорился до того, что, дескать, Бирнбаума поразила стрела божьего гнева. Сомневаюсь. У него была завидная кончина. Не совсем то, что умереть на девушке, но почти. Давида угораздило в грозу мочиться под мачтой, так что божий гнев обрушился и на его детородный орган. Вернее сказать, детородный орган стал в полном смысле слова проводником божьего гнева. Ну разве не ирония? Знать бы еще – чья.

В общем, совсем неплохая смерть. Он умер в том месте, которое любил, в перерыве между любимыми делами. Не знаю, в какой последовательности он ими занимался в свою последнюю ночь, но, как показало расследование, на творческие свершения его вдохновляла некая особа, которая предпочла исчезнуть. Кто станет осуждать ее за это? Только не я. Так что чутье не подвело Елену Бирнбаум. Кстати, она и обнаружила труп. Ну да, это я отвез ее на «маяк», но оказался не столь расторопен. Хотя с какой стороны посмотреть. Пока она искала замолчавшего мужа, я побывал в «домике смотрителя» и нашел его ноутбук.