– Мой врач в Страсбурге считал, что кофе плохо для сердца.

– Да-да, слышали. – Доктор Флах презрительно отмахнулся рукой с зажатой в ней трубкой, – и трясучка от него, и паралич, и остановка сердца. А вот Френсис Бэкон считает кофе замечательным средством от меланхолии, подагры, алкоголизма и даже от цинги.

– И вы так думаете?

– Я с ним согласен. Что бы мы делали без кофе и вообще без Ост-Индской компании? Но расскажите, мой друг, о себе! Я надеюсь, что могу вас так называть? Чувствую, что мы станем добрыми друзьями.

У Иоганна Якоба тоже было такое чувство. И уже скоро он поделился с новым другом историей своей жизни. Это заняло у него меньше времени, чем описание аудиенции у герцога и встречи с герцогским ночным горшком, а впоследствии – и с его содержимым. При этом и доктор, и мастер громко смеялись. Иоганн Якоб не упомянул ни о своих кишечных проблемах, ни об Андреасе. Одно было не к месту, другое – ни к чему.

Итальянец принес кофе. Чашки и блюдца работы Людвигсбургской фабрики, со вдавленным орнаментом по бордюру, были расписаны букетами полевых цветов. «Не хуже Мейсена, ей-богу!» – подумал мастер.

– Bluemchenkaffee, как и просили, но, хоть убей меня, не пойму: почему немцы называют кофе «цветочным»?

– Могу объяснить – это как раз по моей части, – отозвался Иоганн Якоб. – Когда полвека назад в Мейсене начали делать первый европейский фарфор, на донышке чашек и пиал рисовали цветы – это они переняли у китайцев и японцев. Отсюда и Bluemchenkaffee. А потом то же стали делать и другие фабрики.

Мастер поднес к глазам итальянца блюдце с чашкой. Со дна чашки сквозь жидковатый кофе проглядывал красный цветочек.

– Вот, взгляните.

Хозяин ушел, и разговор вернулся к герцогу, что было темой за многими столами. Иоганн Якоб рассказал историю о гостиничной служанке, услышанную от Ринглера, а доктор поделился соображениями о том, почему у герцога так много любовниц:

– На его фамильном гербе три оленьих рога, и он с юности боялся, что его будут называть «рогатым швабским львом». И чтобы не говорили, что жена наставляет ему рога, он опережал подобные шутки изменами. Жена уехала – а привычка осталась.

Доктор Флах важно поднял вверх указательный палец:

– Психология!

Поговорили о любовницах Карла Евгения; последнюю, Луизу Тоскани, которая привлекла герцога игрой на лютне, он привез из Венеции. Перешли на политику. Здесь мнения новоиспеченных друзей разошлись: Иоганн Якоб выступал против абсолютизма, а доктор Флах оказался сторонником просвещенной монархии.

– Подумайте сами, что сделал Карл Евгений. Во-первых, – доктор начал загибать пальцы, – превратил Людвигсбург в город музыки, живописи и театра. Во-вторых, открыл фарфоровую фабрику. В-третьих, собрал двор, о котором говорит вся Европа.

– Да, но на это тратятся огромные деньги! И потом, та же «вся Европа» говорит о махинациях с финансами…

– Так на вас же он и тратит эти деньги! А на кого же еще? Только не говорите мне о крестьянине и его тяжелой жизни. Крестьянин растет невежей, весь день копаясь в земле и дерьме. Он глуп и упрям, как швабский вол, с которым проводит в поле большую часть жизни. Надеть ему нечего, дети у него – голые попрошайки. Наши бюргеры – из этих самых крестьян, из сохи, и ума у них от этого нисколько не прибавляется. Разве что деньги научились делать да кофе пить.

Доктор повысил голос. На них стали оглядываться.

– А я вам скажу, – доктор перешел на шепот, – бюргеры просто не могут простить герцогу, что он католик. Вот и выдумали какие-то денежные махинации.