Заговорили о прусском короле Фридрихе и его желании объединить немецкие земли. Иоганн Якоб был настроен скептически:

– Позволят ли ему это монархи Европы?

– Вы говорите как француз, мастер Лойс. Фридрих и спрашивать не будет ваших монархов. Возьмет и объединит! Для нации это будет здоровее.

– А вы говорите как врач.

– Mea culpa, – засмеялся доктор и развел руками.

Неожиданно по столам пробежало волнение. Многие задвигали лавками, встали, сгрудились у окон.

– Идут на войну: герцог послал армию в Саксонию. Снова немцы будут немцев убивать, – с грустью отметил доктор Флах. – Это, кстати, к нашему спору о Фридрихе.

Иоганн Якоб вспомнил об Андреасе. «Неужели и он там?» Мастер вскочил и быстро подошел к окну. Сквозь грязные стекла кафе было видно, как от дворца в сторону Штутгарта двигалась военная колонна. Впереди, за герцогскими штандартами с ветвистыми оленьими рогами и свирепыми львами, следовали барабанщики и горнисты, потом ехали гусары, разбрасывая копытами комья земли. Рядом с пушками шли бомбардиры, за ними – мушкетеры, а в конце, увязая и чавкая в грязи, размешенной солдатами и лошадьми, с трудом продвигалась пехота. Солдаты были свежие, мундиры на них новые. Все блестело, все улыбались. Только матери, сестры и любимые, бежавшие за колонной по обочине дороги, плакали – и этим смущали мужчин, которые отводили глаза.

Иоганну Якобу показалось, что в одной из девушек он узнал дочку краснощекой зеленщицы. Мастер нервно вглядывался в лица военных в надежде увидеть Андреаса. Прошли последние ряды солдат, за ними проехали обозные телеги, и дорога, перепаханная сотнями ног, опустела.

«Наверное, это была не она». Иоганн Якоб вернулся к столу. Он все еще думал об Андреасе, а потому забыл о предосторожностях и сел на место слишком резко. Геморрой обиженно стрельнул – мастер поморщился и заерзал на лавке.

– Вы знаете, мой друг, Авиценна при геморрое рекомендовал пить свежую кровь ежа, – правильно понял симптомы доктор Флах. – Однако мы с вами не в Средние века живем, а потому мой совет – пиявки, пиявки и еще раз пиявки! Но вам, католику, не помешает и молитва св. Фиакру, который из-за тяжелой работы в саду страдал той же болезнью.

Доктор встал.

– А теперь мы пойдем ко мне, и я вас осмотрю. И даже слушать возражений не стану: я доктор, и для больных мое слово – закон!

Иоганн Якоб и не возражал. Они заплатили за кофе и вышли на улицу. Но только после того, как мастер забил злополучный гвоздь фунтовой гирькой, весьма неохотно одолженной ему итальянцем.

По дороге доктор Флах рассказал мастеру, что в конце тридцатых учился в Галле и даже успел послушать лекции самого Гоффмана. После окончания учебы приехал в Штутгарт, работал, женился, а потом вслед за двором переехал в Людвигсбург. Дети уже выросли: дочь вышла замуж и уехала в Баварию, а сын пошел по стопам отца, заканчивает учебу в Вене.

Флахи снимали бывший дом Йозефа Зюсса Оппенгеймера на Хинтере Шлосштрассе.

– Возвращаясь к разговору о герцоге, – заметил доктор, приглашая мастера войти, – ведь это он распорядился предать земле тело еврея Зюсса, которого казнили еще при регенте Карле Рудольфе. А не то и сейчас бы бедняга висел в своей клетке в Штутгарте над площадью.

Флах познакомил Иоганна Якоба с женой Амалией – сухой серьезной дамой, в глазах которой горел недоверчивый огонек, – и новые друзья прошли в кабинет доктора. Это было святилище науки, заваленное книгами и заставленное ретортами, пробирками и другими медицинскими причиндалами.

– Так что говорил вам врач в Страсбурге? – спросил Флах, поудобнее усаживаясь в кресле. Игривость его тона уступила место настораживающей серьезности, что делало доктора похожим на его жену.

– Низшие качества моей души находятся в дисгармонии с ее высшими свойствами…