На дворе слышатся голоса. Выглядываю в окно. Приехал какой-то дородный мужчина на могучем сером коне. С ним другой, маленький, на приземистом киргизе.

– Боровицкий атаман Солонько[129].

– Дон Кихот и Санчо, – смеется Петро Чучупак, начальник штаба.

Здоровяк, пригнувшись в дверях, входит в дом. Одет в высокие рыбацкие сапоги, черный бушлат и меховую шапку-финку. На плечах льюис, за поясом револьвер и пять гранат. Поставив в угол оружие, пожимает всем руки.

– Ну что, Солонько, много этой зимой «товарищей» засолил? – спрашивает Хмара.

– Это вы их тут солите и закапываете. У нас проще: за ноги и в Днепр! Плыви себе в Черное море… Правда, Мамай?

Белоярский атаман мотнул головой.

– Хорошо тебе – выше-то по течению. Набросал трупов прошлым летом, а у нас в плавнях затор. Всю сечь мне про-смердели.

– А ко мне несло трипольских[130], да и твоих тоже! – Солонько повернулся к Черному.

С лавки встал Петро. Это был сдержанный, немолодой уже офицер – на вид лет под сорок. Простое лицо с немного печальным выражением карих глаз резко отличало его от брата Василя, русоволосого красавца, чьи серо-голубые глаза всё еще искрились мальчишеским озорством[131].

– Ну, братцы, все собрались – можем приступать. Во-первых, если кто не знает, у соседей вчера кое-что поменялось. Коцуру прислали из Киева ревком, председателей парторганизации и ЧК, военкома – всего девять шишек. А у Свирида ж и свои есть. После совместного заседания командированных по его приказу утопили в колодце[132], спустили красное знамя над штабом и подняли черное – знамя анархистов[133]. Нам это важно только потому, что Коцур начал открытую войну с российскими большевиками. Мириться с ним незачем.