— А остальное, значит, правда… Васька, переходи к нам! Уж если ты в Дюжине первый.

— Двенадцатый. Позывной командира всегда Двенадцатый.

— То ниц не страшно. Знайдем тебе място. У нас пилотов уважают сильно. У меня в Кракове квартира восемь комнат! Приемы, танцевать можно! У тебя, наверное, тоже, в Москве?

Васька сглотнул — в ларингофонах это превосходно слышно, они к горлу прилегают.

— У меня комсоставовский блок «три на шесть», он везде со мной. Куда ни поеду, дирижаблем или поездом привозят. Как улитка с раковиной.

— Тю! Ты же лучший пилот в Союзе. Неужели вам не нашлось квартир? Не понимаю!

— Нашлось бы. Но к блоку я привык, он с первого кубаря со мной. А для танцев у меня двор есть… Мужики на лавках, женсовет отдельно. И гармонист, соединяющий всех, как пряжка на ремне. Вот какие у нас танцы, и восьми комнат не нужно.

— Нас в любом городе любой ресторан бесплатно поит-кормит. Наши портреты везде расклеены!

— Мы Дюжина. Мы по ресторанам не ходим, неинтересно.

Кажется, вот он — сгусток тьмы на темном, закрывающий звезды. Справа по курсу, движется змейкой, подмигивает выхлопом. Истребитель быстрее, чтобы не обогнать бомбардировщик, ему надо проходить большее расстояние, вот и нарезает петли вокруг. Ну и турели по нему не пристреляться.

Если не гулять размашисто, по-славянски, как никогда не сумеют прижимистые французы и унылые островитяне, то…

— Что же вам интересно?

— Например, перед войной мы шутки ради поставили мотор на ворота, говорится же: с хорошим двигателем и ворота полетят. Половину лета долбились, карактицу Можайского нашли в чертежах… Вышел в итоге мотопланер, с него к вам в тыл танки десантируют. Вот с чем возиться сердце радуется. Вспомни, Юзеф, мы с тобой в селе мечтали по морям ходить, не по ресторанам. Земли новые открывать, а не чековую книжку.

— И вот за это вы на смерть пошли? Да, немало вам комиссары всрали до гловы… Василий, религия эта, мечты, идеалы — все ложь, обманка детская. Сколько ваши кричали: «земля крестьянам», а что сейчас делаете в колхозах? Та же крепость, что при царе! Десять лет поигралися в народовольство, да и ну его, верно? Снова у вас там быдло и панство, только панство теперь с красными книжечками. И какая же тогда цена вашему коммунизму? Мне что хочешь говори, не ври, Василий, себе!

Тишина в наушниках. Задел, видать, за живое. Четырехмоторный «Стирлинг» понемногу разворачивается на обратный курс, на Краков. Послушать бы, что там, над аэродромом большевиков, который утюжат ночники «Нормандии». Отбился второй состав Дюжины, или все же повезло «раскрашенным»? Война проиграна, продали буржуи храбрую Польшу, так напоследок хотя бы дверью хлопнуть!

Но сейчас рация нужнее. Вдруг да получится перетянуть коммуниста на свою сторону — это же какой приз начислят! Какая оплеуха красным, если от них люди прямо в бою переходят!

— Ваше правительство, Вася, не за великие идеалы напало, а просто за политику. Ничем вы от нас не отличаетесь, такое же мировое господство, что и у нас. Что хочешь говори, а напали вы первые, и от этого до конца времен уже не отмоетесь!

… Хорошо бы самим отмыться. Кровью пахнет в избитой машине. Кровью, горелым железом, протекающим где-то бензином, дерьмом из развороченного брюха второго пилота, потом. Страхом не пахнет, страх потом придет, на вторую-третью ночь после вылета. И не выгнать его ни крепкой водкой, ни услужливой беженкой-украинкой. Вот интересно, Васька хорошо ли ночами спит? Что еще сказать ему, что еще на весы бросить? Черт с ней, с вербовкой: заболтать хотя бы, чтобы стрелять не начал. А там, глядишь, и горючее у истребителя кончится, придется ему развернуться домой.

— Человеку хорошо там, где ему хорошо. Плюнь! К нам иди, у нас первей первых будешь. Двенадцать истребителей эскадру разделали! В ночном бою, как зрячие! Да я такого в кино не видел!

— Так мы и одиннадцать своих отдали.