В еще более резких формах этот контраст проявлялся в отношении общественности и командования к раненым солдатам:
«Мы все знали, — вспоминал о Юге России британский офицер Уильямсон, — что помещения в поездах, которые должны быть отведены раненым, иногда были заняты женщинами, не имевшими на это права, жившими в сравнительной роскоши под чьей-то генеральской протекцией, а в это время раненые солдаты тащились пешком. Целые поезда были заняты влиятельными офицерами, которым полагалось быть рядом со своими солдатами, а в это время больным и раненым офицерам в госпиталях отказывали в месте, а иногда и вообще бросали на растерзание наступающим красным. Один французский генерал назвал эти поезда «борделями на колесах»»[601].
Точно так же, бывший в Омске американский ген. У. Грейвс был поражен пренебрежительным отношением населения и власти к больным и раненым воинам, которое он повсюду наблюдал: «было прискорбно видеть этих несчастных, предоставленных самим себе», в то время как веселящаяся толпа («мы насчитали до тысячи танцующих») в омском парке «находилась в расстоянии не больше двадцати минут ходьбы от места, где умирали солдаты, умирали во многих случаях несомненно из-за отсутствия ухода за ними»[602].
Основная причина сложившегося положения, по мнению Уильямсона, заключалась в командующем армией Юга России ген. Деникине: «Многие из окружавших его (Деникина) людей не любили воевать, и эти люди, одетые в абсурдные мундиры, при шпорах и кружевах, изо всех сил старались избегать работы. Но хоть и была у Деникина сильная воля и сам он был несгибаем, он выказывал необъяснимое отсутствие решительности в отношении этих лиц. Сам по натуре настоящий солдат, он, похоже, не осмеливался потребовать чего-либо от своих подчиненных»[603].
Однако Деникин, оказался в том же положении, что и Колчак — ему просто не на кого было опереться. Даже спецслужбы, оправдывался Деникин, погрязли в том же тыловом разврате, что и остальная часть тылового «общества»: «Я не хотел бы обидеть многих праведников, изнывавших морально в тяжелой атмосфере контрразведывательных учреждений, — писал он, — но должен сказать, что эти органы, покрыв густою сетью территорию Юга, были иногда очагами провокации и организованного грабежа. Особенно прославились в этом отношении контрразведки Киева, Харькова, Одессы, Ростова»[604].
Характеризуя состояние тыла в Первой мировой, в 1915 г. плк. И. Ильин в отчаянии восклицал: «Всюду, куда ни ткнись, воровство, воровство и воровство — никому нельзя верить, просто наказание!» «Война — это кошмар, везде и всюду зло. Одни крадут казенные деньги и заботятся о наживе, другие грабят жителей, третьи издеваются над этими жителями и ничего не признают»[607]. Указывая на «гомерическое воровство и грабеж», которые творились в тылу Ильин, приходил к выводу, что «если так будет продолжаться, нам войны не выиграть»[608].
В начале 1916 г. военный корреспондент М. Лемке приходил к крайне пессимистичным выводам: «торгово-промышленный класс без органов и организации он крепко объединился и разоряет страну, как дикарь. Все это возможно в такой стране, где нет разумной и знающей жизнь власти, ни любви к родине, ни понимания своих элементарных гражданских обязанностей… Государственная Дума не внесла в это дело корректив: она принципиально высказалась против крутых административных мер…, и не указала ни на какие другие меры… Россия попала в безвыходное положение… Мы летим на всех парах к какому то страшному краю, к тому ужасному концу, который никому неясен, но неизбежен…»[609].
«Есть какой-то вампир, который овладел всей Россией, — восклицал в ноябре 1916 г. с трибуны Государственной думы депутат Околович, — Своими отвратительными губами он прилип к сердцу ее народно-хозяйственного организма…»[610]. Именно это, не встречавшееся ни в одной из других воюющих стран, в таком откровенном и не сдерживаемом ничем виде, хищническое и эгоистичное поведение правящих, и имущих классов[611], привело к тому, что Россия оказалась единственной из Великих Держав, ставшей к октябрю 1917 г. полным экономическим и политическим банкротом[612]. Все остальные события были только следствием этого явления.
То же самое «Предательство тыла» вновь повторилось и во время гражданской войны, когда «русская общественность представлялась разношерстной толпой из общественных деятелей, интеллигенции, больших и мелких служащих, торговцев-спекулянтов, разного рода авантюристов, буржуазных дельцов и обывателей. На словах эта общественность проявляла готовность к подвигу и жертве, но если такие побуждения и были, то они тонули в массе самых низменных похотей. Люди, кричавшие о спасении Родины, не в состоянии были отказаться от привычки к ссорам, дрязгам, интригам и взаимного поедания, и та самая Сибирь, из которой ожидалась смерть большевизму, стала для него совершенно безопасной, ибо все, что должно было создать общественную и военную силу и дать мощь белому движению, все это здесь беспощадно развращалось, гноилось и бесследно пропадало. Тут изменить нельзя было ничего, ибо против всякой идеи порядка и закона тотчас же поднимались чудовищно разросшиеся подлость, трусость, честолюбие и корыстолюбие. Все, — отмечал Р. Раупах, — жадно тянулись к старой привольной и хорошей жизни, к кормежке, к благам, преимуществам и наслаждениям. «Все чавкают оголодавшими челюстями, испускают похотливую слюну и неспособны видеть будущего — темного, грозного, безвестного». Рестораны торговали ежедневно на многие тысячи рублей. Бутылки вина, стоимостью в сотни рублей, выпивались без счета, а на дело спасения Родины не давали и одного рубля»[613].
Именно «Предательство тыла» привело к неизбежному банкротству всех белых правительств. Везде: на Юге, Северо-Западе, Севере России повторялась одна и та же картина, что и в Сибири. «В богатой Сибири, — подводил итог Раупах, — было все для успеха белого движения: неисчерпанный запас продовольствия, колоссальный золотой фонд, свободный доступ всем общественным и военным силам, сочувствие многомиллионного крестьянского населения, помощь союзников, охранявших дорогу и доставлявших военное снаряжение. Не было там только простой честности, способности служить идейному знамени и, самое главное, не было любви к своей родине даже в самой элементарной форме. И в анналах российской истории, на памятнике сибирской Вандее будет красоваться надпись: «Погибла от собственной внутренней гнили»»[614].
Белая идея
Во имя этих священных целей, которые связывали ген. Корнилова с либералом Милюковым и черносотенцем Римским-Корсаковым, уложены были сотни тысяч народу, разграблены и опустошены юг и восток России, окончательно расшатано хозяйство страны, революции навязан был красный террор.
Основная причина разложения тыла, которая повлекла за собой все остальные негативные последствия, приведшие к поражению Белой армии, по мнению Штейфона, крылась в том, что «приступая… к устройству государства, необходимо было применять и соответствующие методы государственного строительства. Этого сделано не было, и жизнь хронически опережала добровольческое творчество. Вместе с тем наше главное командование, по-видимому, излишне опасалось упреков в «реставрационных симпатиях» и стремилось всячески выявить свою лояльность в этом вопросе»[616].
Как следствие, отмечал Штейфон, «в своей массе новые законоположения считались «временными» и обычно служили дополнением или частичным изменением, как Свода законов Российской империи, так и законодательства Временного правительства. В итоге правительственные мероприятия Добровольческой армии отличались неопределённостью и потому никого не удовлетворяли. Для правых генерал Деникин был слишком левым, для левых — слишком правым»[617].
Проблема построения государства упиралась в идею власти, той власти, которая имела бы такой авторитет и признание, которые смогли бы подчинить себе непримиримо враждующие частные интересы, объединить и повести за собой большинство общественных и народных сил страны. «Принцип авторитета есть краеугольный камень всякой цивилизации, — постулировал эту закономерность в 1913 г. Г. Ферреро, — без него политическая система распадается в анархию, цивилизация, в свою очередь быстро разлагается»[618].
«Добровольческая армия не преследует никаких политических целей; члены ее при своем вступлении дадут подписку не принимать никакого участия в политике и заниматься, какой бы то ни было политической пропагандой» — декларировал создатель белой армии ген. М. Алексеев[619]. «У русской белой гвардии одна цель — изгнать большевиков из России. Политической программы у гвардии нет, — подтверждал ген. Юденич, — Она не монархическая и не республиканская, Как военная организация, она не интересуется вопросами политической партийности. Ее единственная программа — долой большевиков»[620].
«Бойцы-добровольцы жаждали уйти от подальше от политики, — подтверждал ген. Н. Головин, — но Добровольческая Армия в целом уйти от нее конечно, не могла…»[621]. Необходимость привлечения на свою сторону народных масс, делало определение политических целей ключевым вопросом не только для победы, но и самого выживания Белого дела. «Можно спорить и сомневаться во многом, но одно несомненно и ясно, — приходил к выводу ген. Сахаров, — успокоение страны будет достигнуто лишь при наличии трех факторов: твердой власти, жизненной организационной работы правительства и самого живого участия в ней народных масс. Последний фактор является наиболее существенным и важным…»[622].
В обоснование своих выводов, ген. Сахаров на протяжении всей своей книги приводил примеры из своего общения с Сибирскими крестьянами: «Сибирские крестьяне относились к нам, как к своим. Но не ясно было: что же мы хотим, чего добиваемся? Или действительно мы воюем за свои «золотые погоны», за свою власть, за господствующее положение?»[623] «Здесь так же, как и на всем остальном пути нашем, проступало неудовлетворенное и скрываемое чувство отчужденности и недоумения. Что же внутри Белого движения? Какова сущность, чем руководились вожди?»[624]
Если бы мы изначально объявили о своих целях, приходил к выводу Сахаров, «Тогда подъем народный был бы не таков, — все встали бы на поддержку белых…»[625]. «Белые воюют против красных, и воюют страшно, упорно, до смертного конца. А за что? Чего добиваются? Это крестьянской массе было непонятно…, — вновь повторял Сахаров, — А большинству наших рядовых офицеров и солдат разве было все ясно?»[626]