Проблема до крайности обострялась тем, указывал Штейфон, что «большие потери снова обессилили нас. Очередная мобилизация лишь временно отдалила кризис, однако он назревал с каждым днем…, ряды защитников уменьшались с каждым днем. Недостатка в пленных мы, правда, не ощущали, но по своим настроениям это были лучшие большевистские части — они не годились для немедленной постановки в строй. Нам не хватало солдат. Роты вновь сжались до 40–50 штыков»[468].
«Уже в августе назревал кризис, какой в дальнейшем привел Добровольческую армию к катастрофе. Резкое несоответствие сил белых и красных создалось не внезапно, а постепенно…». Оперативная сводка штаба дивизии от 22 августа говорит о «подавляющем превосходстве сил противника»[469]. «Большевикам гораздо легче потерять тысячу человек, — указывал ген. Дроздовский, — чем нам сто. Укомплектования поступают крайне туго… Строевые начальники обязаны дрожать над каждым человеком…, иначе они останутся без войск…»[470].
С той же проблемой столкнулась и армия Северной области: «Почему в этой экспедиции силы столь неравны, что одному нашему солдату приходится противостоять десяти врагам? — записывал в октябре 1918 г. в своем дневнике американский солдат Шой, — И нам совершенно некем заменить убитых, раненых и выбывших из строя — мы воюем, словно на выбывание! У нас нет резервов, нет пополнения людьми…, надеясь при этом накостылять сильному, опасному и способному противнику, который изобретает свои методы войны и охотно перенимает все лучшее у нас…»[471].
Еще более острой проблема пополнений оказалась в колчаковской армии: «никогда не были мы близки к победе, как в эти дни. Но главная трудность заключалась теперь в том, что наши ряды все более и более редели, — вспоминал ген. Сахаров, а — красные же наоборот, с каждым днем усиливались; они вливали, подавая непрерывно с тылу, подкрепления…»[472]. «Требовалась самая настоятельная необходимость в немедленной присылке с тыла свежих частей, которые докончили бы начатое дело. Только с ними, с новыми частями, можно было рассчитывать форсировать Волгу…»[473]. «За последнее время все указывает на сильный упадок духа солдат вследствие всë уменьшающегося численного состава частей и отсутствия пополнений. Волнуются и недоумевают, почему до сих пор ни один полк не пополнен, когда в некоторых ротах осталось около десяти человек… Мы, — сообщал 25 октября 1919 г. колчаковский ген. Волков, — рискуем потерять и оставшийся кадр ранее доблестно сражавшихся частей»[474].
Анализируя проблему пополнения Белых армий, Штейфон приходил к выводу, что ее мобилизационные ресурсы были далеко не исчерпаны: «громадная территория, занятая Добровольческой армией к октябрю 1919 г., давала, казалось, неиссякаемый источник людского запаса. В тот период мы имели все материальные возможности создать не только правильно действующие запасные части, но сформировать и новую армию»[475]. Успеху формирования должен был способствовать и «тот, несомненно, большой подъем, какой переживало население богатых южнорусских губерний в первый период освобождения от большевиков», однако он «не был использован полностью»[476].
В колчаковской Сибири условия для проведения мобилизации, по словам ген. К. Сахарова, так же «были чрезвычайно благоприятные — население шло очень охотно, с сознанием долга и необходимости; ехали сами, по первому объявлению из городов и сел; толпились с первого дня призыва у канцелярий воинских начальников. Многие приходили прямо в войсковые части записываться добровольцами. По всему пространству Сибири приходилось слышать такое рассуждение: «Мы бы рады идти воевать, пусть начальство прикажет, все пойдем»»[477]. Однако, несмотря на этот подъём, «оказалось, что работа по формированию частей для посылки на фронт заглохла и была почти без движения; такая же участь постигла и школы подготовки младшего командного состава… Дело не шло»[478].
Проблема проведения мобилизации, как на Юге Росси, так и в Сибири уперлась в выжидательные настроения крестьян[479], относительно того, какое будущее несет им с собой Белая власть?
«Как народ относился к Добровольческой армии, это, — по словам ген. Глобачева было, — видно лучше всего из того, каково было отношение к ней во вновь занимаемых областях, Вступление Добровольческой армии в города и деревни встречалось колокольным звоном, со слезами на глазах, целовали стремена всадников, а по прошествии каких-нибудь двух недель так же ненавидели добровольцев, как и большевиков. Лозунги армии народу не были понятны, а поведение ее возбуждало ненависть»[480]. «Отсутствие должного управления освобожденными областями…, — признавал Штейфон, — создавало в районах, отдаленных от магистралей, полное безначалие и вытравляло у населения веру в законность и порядок белых. Первоначальное сочувствие обращалось сперва в равнодушие, а затем в явное неудовольствие»[481].
Именно «общее поведение войск — как офицеров, так и рядовых — в тыловых районах, где их оставалось слишком много, быстро охладило симпатии крестьян и рабочего класса…, и (у них) все более росло подозрение, — отмечал Уильямсон, — что Деникин и его начальник штаба Романовский, хотя и не боровшиеся в действительности за реставрацию монархии, в конечном итоге восстановят многие злоупотребления и деспотические институты, которые вызвали падение старого режима»[482].
Эти подозрения подтверждались тем, что «везде, где она (Добровольческая Армия) вводила свое управление, вслед за военными победами шли экзекуции крестьян. Часто, — по словам П. Милюкова, в этом принимали участие сами пострадавшие от крестьян помещики, которые приводили в свои села военные карательные отряды, пороли крестьян и заставляли их платить за все причиненные помещику убытки…»[483].
Решительность помещикам придавало программное письмо Деникина от 24 марта 1919 г. по аграрному вопросу, в котором говорилось в первую голову о «сохранении за собственниками их прав на земли». «Мы несли таким образом с собой, — признавал управляющий Отделом Законов деникинского Особого Совещания кадет К. Соколов, — восстановление прав помещиков»[484]. При этом, добавлял он, «правилом было беспрепятственное и систематическое ограбление жителей, в котором принимали участие лица разных рангов и положения. Грабежи озлобляли население, приходившее к выводу, что при добровольцах так же плохо, как и большевиках»[485].
В результате, как вспоминал участник событий на Юге Г. Раковский, «крестьянство с необычайной стойкостью и упорством уклонялось от участия в гражданской войне. Суровые репрессии, драконовские приказы о мобилизации не могли парализовать массового, чуть ли не поголовного дезертирства из рядов «Русской армии»»[486]. «Негодование среди крестьян росло с неописуемой быстротой…, — подтверждал редактор газеты «Вечерние Новости» из Екатеринослава, — Объявленная Добровольческой армией мобилизация провалилась. Крестьяне, подлежавшие мобилизации, скрываясь от карательных отрядов государственной стражи, с оружием в руках уходили в леса. Стали организовываться внушительные по численности и по вооружению шайки «зеленых»»[487].
Даже при мобилизации в Народную армию КОМУЧа, по свидетельству его члена П. Климушкина, «призыв конечно не удался… Призыв новобранцев в большинстве сел был встречен отрицательно, а в некоторых местах… даже враждебно», одновременно с этим «из армии началось дезертирство настолько сильное, что КОМУЧ… вынужден был назначить за дезертирство, как меру наказания, смертную казнь»[488].
«И так как репрессии осуществлялись руками старых царских генералов и офицеров, то очень часто они, — по словам И Майского, — принимали характер диких расправ и издевательств над беззащитным деревенским населением»[489]. «Чем дольше продолжалось господство Комитета (КОМУЧА), тем сильнее росло оппозиционное настроение в деревне. В середине сентября в Самаре происходил губернский крестьянский съезд, — на нем положение эсеров оказалось воистину критическим. Приехавшие делегаты не скрывали своего враждебного отношения к Комитету… ситуация, — отмечал Майский, — становилась определенно угрожающей»[490].
В колчаковской Сибири первые мобилизации прошли относительно успешно, что позволило создать там самую многочисленную белую армию. Однако уже через несколько месяцев, летом 1919 г., ген. А. Нокс сообщал в Лондон, что «солдаты сражаются вяло…, и разбегаются по своим деревням…»[491]. Дальнейшие мобилизации стали вообще невозможны: «после ужасных эксцессов, совершенных его (Колчака) сторонниками и теми, кто оказывал ему поддержку,
Уклонение крестьян от призыва в Белую армию деморализующее подействовало и на казаков. В своих воспоминаниях ген. А. Шкуро приводил слова одного из них: «Мы воюем одни. Говорили, что вся Россия встанет, тогда мы отгоним большевиков, а вот мужики не идут, одни мы страдаем… Где новые корпуса, которые обещали? Все те же корниловцы, марковцы, дроздовцы, да мы, казаки…»[494]. И постепенно отряды кубанских казаков «стали растекаться по своим деревням… просто покидая позиции на глазах отчаявшихся офицеров и иногда бредя целыми эскадронами, ротами и даже полками, уставшие от войны, плохого командования и превосходящей силы красных. И никто ничего не мог поделать, чтобы остановить их»[495]. «С фронта началось повальное дезертирство, не преследуемое кубанской властью, — подтверждал Деникин, — Дезертиры свободно проживали в станицах, увеличивали собою кадры «зеленых» или, наконец, находили себе приют в екатеринодарских запасных частях — настоящей опричнине…»[496].
В результате, отмечал Штейфон, «мобилизационные возможности (Деникина) ограничивались, главным образом, офицерскими кадрами и учащейся молодежью…»[497]: Однако и этот ресурс белые не смогли использовать полностью. «После демобилизации 1917–1918 гг. на юге России проживало не менее 75 тыс. офицеров. Целая армия! 75–80 % этой массы было настроено, несомненно, жертвенно и патриотично, но мы, — как вспоминал Штейфон, — не умели полностью использовать их настроения»[498]. Офицерство уклонялось от призыва с не меньшим упорством, чем крестьяне. «Занятие нами новых территорий… дали приток офицерских пополнений. Многие шли по убеждению, но еще больше, — подтверждал Деникин, — по принуждению»[499].
Примером могла служить высадка французов в декабре 1918 г. в Одессе и Севастополе, в которых нашли убежище тысячи офицеров. Она возродила надежды Деникина на привлечение офицеров в ряды добровольцев. Однако за генералом последовали лишь единицы. Представитель Деникина был вынужден издать приказ о всеобщей мобилизации офицеров[500]. Но многочисленное одесское офицерство не спешило на фронт. Новая мобилизация не прошла: «по получении обмундирования и вооружения большая часть разбегалась, унося с собой все полученное»[501]. «Чувство долга в отношении отправления государственных повинностей проявлялось слабо, — признавал Деникин, — В частности дезертирство приняло широкое, повальное распространение. Если много было зеленых в плавнях Кубани, то не меньше «зеленых» в пиджаках и френчах наполняло улицы, собрания, кабаки городов и даже правительственные учреждения. Борьба с ними не имела никакого успеха»[502].
Исключением не был и Петроград: «Все жившие в Петербурге в первую половину 1918 года, должны помнить, — указывал кпт. Г. Чаплин, — что в те дни представляла собой обывательская масса. На большинство наших предложений ехать на север следовал вопрос о том… сколько мы в состоянии платить жалованья и… отказ… Множество молодых, здоровых офицеров, торгуя газетами и служа в новых кафе и ресторанах, не верило в долговечность большевиков, еще меньше верило в успех восстания и возлагало все свои надежды на занятие Петербурга… немцами»[503].
Подобная ситуация была и на Севере России, где глава правительства Н. Чайковский сообщал союзникам, «что лишь трое офицеров из 300, которых он ожидал, подчинились приказу о мобилизации…»[504]. О попытке мобилизовать интеллигенцию в ополчение, докладывал начальник ополчения ген. Савич: «Мобилизованные на фронт идти не пожелали…, ибо они попали в ополчение после того, как их притянули туда силой… Они способны умереть от одной мысли, что они могут попасть на фронт»[505]. «До сих пор многие жители г. Архангельска не явились для регистрации в Национальное ополчение…», — сообщал главнокомандующий Северным фронтом ген. Е. Миллер, и в ответ приказал лишить ослушников продовольственного пайка, а тех, кого и эта мера не вразумит, отправить в ссылку[506].