В его словах я увидел столько затаенной грусти, что мне остро захотелось исправить несправедливость.

— Всё равно, прости, грех смеяться над увечьем. Будь покоен, тебя не забудут. Утром матушку упрошу тебя вернуть.

Глеб пронзил меня своим взглядом.

— Другой ты стал, царь-государь. Совсем другой.

— Пришлось меняться, шут. Такая жизнь настала.

— Правду народ баит, что дух в тебя вселился. Токмо спорят люди, каков дух, добрый, али худой.

Меня заинтересовала возможность узнать немного больше о том, как Пётр выглядит в глазах обычных людей. Узнать из независимого источника, так сказать. Что бы там не докладывал Майор о настроениях москвичей, как бы ни старался выглядеть беспристрастным аналитиком, не было у меня к нему абсолютного доверия.

— Расскажи, Глебко, как народ сказывает. Только правду говори!

— Шож царь-батюшка сказывать? Ты уж сам вопрошай, а я ничего не утаю, не скрою.

— Про всё рассказывай. Что думает простой люд про смуту, про царский двор, да по меня и матушку мою.

И Глебушка рассказал! Не ожидал я, что так заметны вселенцы. Казалось, что благодаря моей шизофрении удаётся не сильно выпячиваться, а все изменения прикрывать переживаниями. Думал, что специально готовившиеся к переносу темпонавты, так же смогли вжиться в новый мир. Но не тут-то было! Острый народный глаз подметил, а молва-сорока разнесла, что круг царя-младшего полнится странными, будто не русскими людьми, которые и молятся не по-московски и умения у них многие появились. Дворяне и другие ближние к царям про это ничего не говорят и удивления не выказывают. Всё списывают либо на суровость предков, что воспряла в юном царе, либо на монарши причуды, коим оказывается и дед, и отец Петра чужды в подобном возрасте не были. И неметчиной увлекались, бывало, и церковными службами по малости лет манкировали, только у них наставники были не в пример Натальи Кирилловне, держали их в суровости и страстям не потакали. А народ ещё глубже видел, особенно дворцовые служки. Доставалось не только царю. Малые, повседневные привычки выдавали и Капитана, и Майора и молодого Лопухина. Только Учитель был пока более прикрыт. А так "срисовали" всех попаданцев. Глебушка мне подробно обсказал, кто "не от мира сего" и почему Учителю прощается чудачество, а Ивана Нарышкина едва терпели, почему так доброжелательно приняли изменения в поведении Петра. Большое значение сыграли добровольная передача власти старшему брату и спасение родной сестры. Очень польстила мне народная молва, что царь по совести живёт и для правды народной более радетелен, чем Кремлёвские, кровь по-напрасну не льёт, но и себя в обиду не ставит. Может и Борис Голицын, здесь подыграл, но всё равно приятно было узнать, что считают и Петра, и всех Нарышкиных неправедно обиженными.

Подробно рассказал Глеб о бунте старообрядцев, о его усмирении верными Софье стрельцами. Последних жутко ненавидели посадские и мелкие служивые, а сторонников старой веры среди них, напротив, было много. Теперь получалось, что и старообрядцы относились к царю с жалостью. Считали, что выслали его Милославские с Патриархом из Москвы, дабы не был он за них. Софья-то в беседах разговаривала с царицей придерзко, и это так же не укрылось от взора народного. Странно только, что на Майора это отношение не распространялось. Напротив, его считали главным сподручником своего брата, который держит младшего царя под стражей и воли не даёт ни ему, ни царице.

"Интересно и неожиданно. Вовсе не рассчитывал на такое отношение к Петру. Как же многих разочаровать придётся! С церковью рвать никак нельзя, да и со стрельцами надо отношения выстраивать положительные, а такую народную любовь, такой имидж терять не хочется. В реале-то его не было. Или было? Пётр и тогда был гоним, и стрельцов вряд ли сильней любили. Может эта жалость и спасла его в нашем мире. Антихристом-то уже потом нарекли!" Тут меня затопил испуг проснувшегося ребенка: "Антихрист? Как? Почто? Меня?" Пришлось успокаивать: "Спи, спи дальше Петя, я для того и живу с тобой, что бы этого не было". Однако мальчишка спать уже не хотел. Он узнал Глеба, обрадовался, захотел, чтоб тот сплясал — потешил царя. "Нет, Пётр, подожди. Да и недостойна сия забава государя!" — одёрнул я ребенка.

Видно мой внутренний разговор стал заметен шуту, хотя к тому времени научились уже мы с царём скрывать свою шизу. Это добавило ещё поинтов Глебу. Захотелось мне задержать его при себе. Очень приглянулся мне этот калека.

— Постой Глеб, уж скоро комнатные мои проснутся. Надобно к матушке идти просить за тебя. Пойдёшь ли ко мне опять шутом, али писарем. — Вспомнил я о его хорошем почерке.

— Пойду, государь, чего б и не пойти. Мне без твоей милости и не жить вовсе. Кем позовёшь тем и буду. Яко пёс у ног твоих спасть буду!

— Вот и добро. — Увидев его покачивание головой, улыбнулся: — Да не тушуйся, Глеб, сам говоришь, я сильно поменялся. Только больше мне таким унизительных слов не сказывай. Не любо мне сиё, помни!

Он ответить не успел. От могучего пинка дверь распахнулась, едва не слетев с больших кованных петель, и я увидел влетающего в мою спальню Капитана. Моргнуть глазом я не успел, как он пробил шуту ногой прямо в ухо. Тот отлетел к окну, но быстро вскочил и набычившись рыча попёр на Апраксина. "Ну, Силён, черт. У другого бы давно головёшка от такого удара отвернулась бы!" Фёдор не стал ждать своего противника и пробил ему второй раз уже просто прямым. Но Глеб оказался тоже не прост. Он резко поднырнул под удар и попытался боднуть противника в корпус. Капитан, видно, не ожидал сопротивления и такого приёма, поэтому словил Фроловским лбом прямо в солнечное. На секунду схватка прекратилась. Горбун тряс головой от удара в кольчугу, а постельничий мой пытался восстановить дыхание.

— Стоп! Брек! Отставить! Бл…! Всё собрал! Прекратить! — не сразу я нашёл правильное по времени слово. — Спокойно, Фёдор! Мне ничего не угрожает! Это лишь шут мой!

— Не угрожает! Да этот Квазимодо и Дюшу, и Антоху завалил! Сука! На дыбе сдохнешь, смерд! Быдло! Пёс! — Из Капитана полез боярин Апраксин.