Об Императоре Николае II просто забыли, как о давно прошедшем времени, и никто Его судьбой не интересуется. Многие спилили с шашек короны и вензеля и не из-за революционности и протеста, а просто за ненадобностью.
На бедных прапорщиков принято валить вину чуть ли не разложения русской армии. Царя, мол, забыли. А командующие армиями не слали Государю телеграмм с советом отречься от престола? А генералы Свиты и флигель-адъютанты не поснимали поспешно вензелей! А лакействующее окружение, служившее подобно комнатным собачкам на задних лапках и на лету ловившие царские милости, не поторопились отрешиться от компрометирующей теперь их близости с царем? А кто заставлял члена царствующего дома надевать красный бант и отдавать себя в распоряжение революционеров! Уже не прапорщики ли виноваты во всем этом?
Но в то же время каждый спрашивает себя, а иногда просто нутром чувствует, кто же спасет Россию? Кто? Ни о какой политической партии никто не думает. Все умы ищут одного человека. Кто же? Генерал Корнилов добился восстановления смертной казни. Не он ли?
Сижу вечером в дежурной комнате и читаю. Два Преображенца приводят арестованного нашего солдата. Он пьян, с кем-то подрался, выбил где-то стекла… Стоят. Я при свете электрической лампочки записываю имя, фамилию, роту арестованного. Вся комната в полумраке.
— А что мне будет за это, господин прапорщик? — спрашивает меня наш солдат.
— Не знаю, — говорю я, помолчав, — теперь кажется строго, вот смертную казнь вводят.
Слышу, Преображенцы вытянулись, стукнули об пол прикладами.
— Ну, отведите арестованного, говорю я. — Слушаюсь, господин прапорщик, — дружно отвечают конвойные.
Эх, думаю я, только бы нашелся кто-нибудь и захотел бы навести порядок. А ведь это ещё возможно, не всё ещё потеряно…
В дверь дежурной комнаты стучат:
— Господин прапорщик, пожалуйте наверх на концертное отделение. Вас очень просят.
Оказывается, в двухсветном белом зале офицерского Собрания сегодня наш полковой комитет устроил вечер. Выступают балалаечники, поют певцы; у нас отбывают военную службу певчие Казанского собора. Мне не хочется идти, но нельзя отказать и обидеть.
Прихожу в зал. Мне отведено почетное место в первом ряду, как дежурному офицеру. Тут же сидят и некоторые наши прапорщики. Начинается концерт. Стоит рояль. Артисты в нашей форме, поют известные романсы. Все внимательно слушают. Играют балалаечники…
Артистическая программа кончена. Я осматриваю зал. Солдаты, рабочие с ближайших заводов, работницы, портнишки. Какие-то развязные девицы.
Убирают стулья. На эстраде появляется гармонист. Начинается танцулька. Я собираюсь уйти в дежурную комнату. Меня уговаривают остаться. Но я настаиваю и ухожу.
Я не могу видеть таким ЭТОТ зал.
Очень люблю завтракать в Собрании. Мы все очень привыкли друг к другу, а с некоторыми прапорщиками у меня создались дружеские отношения. Во время завтрака выслушиваешь все новости, поговоришь о происходящих событиях, повидаешься со всеми однополчанами.
Кормить стали очень плохо — всё больше котлеты из солонины; иногда продукты не свежие; говорят лучше не достать.
С действующим полком у нас нет никакой связи. Приезжающие с фронта офицеры даже не заходят к нам в казармы. Они совершенно правы в этом отношении, что не желают отожествлять полк с нашей распущенной солдатней. у них на фронте еще осталось немного прежней дисциплины, чего у нас и признаков найти уже невозможно.
Конечно, кроме презрения к своему бывшему запасному батальону от них трудно что-либо ожидать. К сожалению, у них это чувство распространено огульно и на всех наших прапорщиков, хотя среди нас есть и неплохие офицеры. По всей вероятности, они нас игнорируют за то, что после 27 февраля мы самовольно одели полковую форму, не дожидаясь решения Общего собрания офицеров, которое постановляло давать право ношения формы полка каждому офицеру отдельно, после первого боевого испытания.