При Рузвельте не было четко отлаженной структуры, отвечающей за формирование международной политики. Зачастую разные группы консультантов представляли ему противоречащие друг другу мнения. Как писал Мелвин Леффлер, «Рузвельт умел балансировать на вершине этой аморфной структуры, это было частью его стиля управления». Трумэну же вся эта система казалась непонятной и невыносимой. Леффлер полагает, что стиль управления Трумэна был основан на его чувстве неуверенности в себе:

Политика Трумэна в отношении Советского Союза была отражением тех двойственных чувств, которые правящая элита США испытывала к растущему восточному колоссу. С одной стороны, без сотрудничества с СССР было невозможно создать прочный послевоенный мировой порядок. Кроме того, участие Советского Союза в Тихоокеанской войне по-прежнему считалось если и не необходимым, то весьма важным условием скорой победы над Японией. Однако действия СССР на только что оккупированных им территориях Восточной Европы, особенно в Польше, вызывали у западных союзников тревогу относительно последствий советской экспансии. Члены администрации Трумэна расходились во мнениях по поводу советско-американских отношений, и Трумэн обычно прислушивался к тому из советников, который в данный момент оказывался рядом с ним. В результате его политика по отношению к Советскому Союзу развивалась по синусоиде.

Как только Трумэн принес присягу, перед ним встал вопрос о Польше. Черчилль был встревожен: Сталин, в обход Ялтинских соглашений, поставил во главе Польши марионеточное правительство. 13 апреля Трумэн ответил на письмо Черчилля Рузвельту от 11-го числа того же месяца, поддержав предложение премьер-министра Великобритании о том, что им следует написать совместное послание Сталину. 16 апреля он поручил Гарриману передать это письмо советскому вождю, напомнив тому, что СССР обязан соблюдать договоренности, достигнутые в Ялте. Это показывает, что отношение США к СССР и Сталину уже начало слегка меняться. Если Рузвельт предостерегал Черчилля от «публичной критики русских», то Трумэн был готов вступить с Кремлем в конфронтацию[72].

Когда в Белом доме поселился Трумэн, те чиновники Государственного департамента, чье мнение Рузвельт по большей части игнорировал, стали пытаться активно влиять на решения нового президента. Особенно заметную роль начал играть Гарриман, который вернулся в Вашингтон в середине апреля и отчаянно стремился донести свое беспокойство в связи с советской экспансией непосредственно до нового хозяина Овального кабинета. Гарриман и раньше критиковал Рузвельта за то, что тот сквозь пальцы смотрел на нарушения договоренностей со стороны Советского Союза, утверждая, что Соединенные Штаты должны жестко придерживаться политики «услуга за услугу». Он предостерегал американское правительство, что «внешняя экспансия коммунизма является не пустой угрозой» и что американцы могут «столкнуться лицом к лицу с идеологическим противником, который будет не менее опасен и безжалостен, чем фашизм и нацизм»[73].

Если Рузвельт был глух к предостережениям Гарримана, то Трумэн охотно прислушивался к ним. Встретившись с президентом 20 апреля, Гарриман указал на два возможных пути, которые могло избрать советское правительство: «политика сотрудничества с США и Великобританией» или «расширение советского влияния на соседние государства, предпринимаемое в одностороннем порядке». Гарриман отметил, что щедрость американцев и их готовность к сотрудничеству воспринимаются советским руководством как проявления слабости. Также он привел несколько конкретных примеров того, как СССР нарушал Ялтинские договоренности. Трумэн ответил Гарриману, что не боится русских и будет тверд и справедлив, аргументировав это следующим образом: «Советский Союз нуждается в нас больше, чем мы в нем». Также Трумэн заявил, что не собирается «отступать от американских принципов и традиций ради того, чтобы завоевать их благосклонность», и провозгласил, что дальнейшие отношения будут строиться исключительно «на основе взаимных уступок и компромиссов». Гарриман должен был быть доволен: наконец-то в Вашингтоне прислушались к его призыву придерживаться политики quid pro quo.

Выплескивая свое давно накопившееся разочарование тем, как к его мнению относился прежний хозяин Белого дома, Гарриман отчаянно пытался убедить Трумэна сменить политический курс США в отношении Советского Союза. Он заявил, что сейчас происходит «вторжение варваров в Европу». Гарриман не отвергал возможности нормального сотрудничества с СССР, но утверждал: «Это потребует пересмотра нашей международной политики и осознания того факта, что в ближайшем будущем нельзя рассчитывать, что Советский Союз будет действовать в соответствии с теми принципами, которых придерживается в международных делах весь остальной мир». Трумэн ответил, что, хотя он не может рассчитывать на стопроцентный результат, американцы, по его ощущениям, могут «получить 85 процентов желаемого»[74].

Хотя Трумэн поддержал Гарримана по многим пунктам, он хотел сохранять беспристрастность и в одном случае не согласился с послом. Когда Гарриман заявил, что Соединенные Штаты должны инициировать создание международной организации даже без участия в ней Советского Союза, Трумэн резко оборвал его: международная организация, в которой не состоит СССР, была бы лишена смысла. Особенно сильно Трумэна встревожило нарушение Советским Союзом Декларации об освобожденной Европе. После того как Бирнс ввел его в курс Ялтинских соглашений, новый президент, вероятно, решил, что различные договоренности, достигнутые в Крыму, должны были заложить основу для дальнейшего сотрудничества между союзниками по антигитлеровской коалиции. Для него нарушение договора означало чудовищное оскорбление американских принципов. Если Рузвельт был готов проводить силовую политику, не проявляя особой щепетильности в вопросах права, Трумэн был строго привержен букве закона, полагая, что договор обязаны в точности соблюдать обе принявшие его стороны [Leahy 1950: 349–350]. Неукоснительное соблюдение Ялтинских соглашений – даже в тех ситуациях, когда это противоречило интересам США, – являлось одним из нерушимых принципов политики Трумэна, по крайней мере до окончания Тихоокеанской войны.

Молотов прибыл в Вашингтон вечером 22 апреля. Он немедленно встретился с Трумэном в президентском гостевом доме Блэр-Хаус. Несмотря на данное Гарриману обещание быть твердым, на первой встрече с Молотовым Трумэн оказал теплый прием советскому наркому. Объявив о глубоком уважении, испытываемом им к Советскому Союзу и лично к Сталину, Трумэн затронул в беседе польский вопрос. Молотов ответил на это, что ситуация в Польше имеет большое значение для безопасности Советского государства, и выразил надежду на то, что договоренности, достигнутые в Ялте, заложат основу для взаимопонимания между СССР и США. Затем Молотов заговорил о Ялтинских соглашениях, касавшихся Дальнего Востока. Из разговора, состоявшегося между Сталиным и послом Хёрли, он понял, что президент досконально знаком с условиями этих соглашений, и поинтересовался, будет ли Трумэн придерживаться достигнутых договоренностей. Трумэн ответил на это, что будет верен всем заключенным соглашениям. Молотов добился в ходе этой беседы большого дипломатического успеха, получив от Трумэна заверение в том, что США будут соблюдать условия Ялтинского договора[75].

23 апреля, в понедельник, Стимсон был вызван на экстренное совещание «по неизвестному поводу» в Белом доме в два часа дня. Когда Стимсон прибыл в Овальный кабинет, он увидел уже собравшихся там Стеттиниуса, Форрестола, Маршалла, Кинга, Леги и нескольких чиновников Госдепа. Позднее Стимсон написал об этом с явным раздражением: «…без всякого предупреждения я оказался втянут в одну из самых сложных ситуаций, в которых мне доводилось бывать с тех пор, как я здесь нахожусь». Другими участниками совещания, о которых Стимсон демонстративно предпочел умолчать в своем дневнике, были Гарриман, Дин, Джеймс Данн (заместитель госсекретаря) и Боулен – все они принадлежали к лагерю сторонников Гарримана[76].

Совещание было посвящено политике США в отношении Советского Союза. Как и подозревал Стимсон, оно было инициировано Госдепом, который пытался склонить Трумэна к переходу на политику «услуга за услугу». Стеттиниус и Гарриман горячо убеждали остальных, что США должны занять жесткую позицию по отношению к СССР. Форрестол и Леги поддержали это предложение. Гарриман указал на то, что Москва уклоняется от взятых на себя обязательств сотрудничать с США в войне на Дальнем Востоке, и попросил Дина подтвердить эту точку зрения. Дин ответил на это, что, по его опыту пребывания в Советском Союзе, страх перед русскими ничего не даст американцам. Стимсон выступил против разрыва отношений с СССР из-за Польши. Ему было понятно естественное желание Советского Союза защитить свои интересы в Восточной Европе. Когда речь заходит о военных обязательствах, сказал Стимсон, русские верны своему слову и делают даже больше того, что обещали. Однако его поддержал только Маршалл. Маршалл считал, что Соединенные Штаты выгадают от участия Советского Союза в войне с Японией, однако выразил опасения в связи с тем, что вероятность разрыва отношений с русскими «очень велика».

Маловероятно, что Трумэн действительно произнес на этом совещании часто приписываемые ему слова: «Если русские не присоединятся к нам [на конференции в Сан-Франциско], они могут отправляться к черту»; однако он очевидно поддерживал позицию большинства своих советников относительно жесткой позиции, которую США должны занять по отношению к СССР[77]. В конце этого совещания президент отослал Стимсона и других представителей военного командования, попросив остаться в Овальном кабинете только госсекретаря и его советников, которые должны были помочь ему подготовиться к новой встрече с Молотовым. Очевидно, что на этом ключевом совещании в Белом доме Стимсон и Маршалл потерпели поражение. Трумэн не собирался более миндальничать с Молотовым.

Если 22 апреля на первой встрече с советским наркомом иностранных дел Трумэн сыграл роль доктора Джекила, то на второй встрече, состоявшейся на следующий день, он превратился в мистера Хайда. Президент сказал Молотову, что правительство США глубоко разочаровано тем обстоятельством, что Советский Союз счел невозможным прислушаться к высказанным Трумэном и Черчиллем в совместном письме предложениям, касавшимся формирования польского правительства. Позаимствовав у Гарримана выражение, которое тот использовал на состоявшемся несколькими часами ранее совещании в Овальном кабинете, президент «простым американским языком», то есть «языком, который нельзя назвать дипломатичным», сказал, что правительство Соединенных Штатов не может участвовать в создании польского правительства, которое не представляет всех демократических сил Польши[78].

Очевидно застигнутый врасплох резкостью тона Трумэна, Молотов вновь подтвердил, что Советский Союз хочет продолжить сотрудничество с Соединенными Штатами. Принципы, по которым будет осуществляться это сотрудничество, были, по его словам, оговорены в Ялтинском договоре. Трумэн «с твердостью в голосе» ответил на это, что соглашение по Польше уже было достигнуто и что «маршалу Сталину оставалось только его выполнить». Молотов заявил, что Советский Союз будет полностью следовать условиям Ялтинских соглашений, но польский вопрос имеет большое значение для советского правительства. Теряя терпение, Трумэн повторил: правительство США готово соблюдать все договоренности, достигнутые в Ялте, и он просит только о том, чтобы и советское руководство поступало так же. «Никогда в жизни со мной так не говорили», – возмутился Молотов. «Выполняйте свои обязательства, – парировал Трумэн, – ис вами не будут так разговаривать». Затем он резко встал, завершая разговор, и вручил Молотову копию заявления, которое собирался передать журналистам [Harriman, Abel 1975: 452–453; Truman 1955: 82][79].

Молотов имел репутацию жесткого переговорщика, который славился упрямством и резкостью. Поэтому, если эта перепалка действительно имела место, можно согласиться со словами Гарримана: «Сама мысль о том, что его чувства были задеты, представляется <…> довольно глупой». Однако даже Гарриман был «слегка поражен» враждебностью, выказанной Трумэном по отношению к Молотову. «Я сожалел о том, что Трумэн зашел так далеко, – писал Гарриман, – так как его поведение дало повод Молотову доложить Сталину, что курсу Рузвельта пришел конец» [Harriman, Abel 1975: 452–453].

Значение, разумеется, имело не то, насколько сильно были задеты чувства Молотова, а то, как эти нападки на советского наркома были восприняты в Кремле. Громыко, присутствовавший на этой встрече, писал в своих воспоминаниях: «Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила в каждом жесте. Что бы ему ни предлагалось, о чем бы разговор ни заходил, новый президент все отвергал. Казалось, временами он даже не слушал собеседника». По словам советского посла, «президент проявлял какую-то петушиную драчливость, придираясь чуть ли не к каждому высказыванию с советской стороны о значении будущей всемирной организации и о задаче не допустить новой агрессии со стороны Германии», а затем «в середине беседы <…> поднялся и сделал знак, означавший, что разговор закончен»[80] [Громыко 1988,1: 212–213].

Реакция Сталина последовала незамедлительно. 24 апреля он послал телеграмму Трумэну, отвечая на совместное письмо Трумэна и Черчилля. Он отверг англо-американское предложение, объявив его нарушением Ялтинских соглашений. Он сказал, что не возражал, когда американцы и англичане по своему усмотрению формировали правительства Бельгии и Греции, и поэтому требует такого же отношения в вопросе о Польше, который является ключевым для безопасности Советского государства. Тон Сталина был почти так же резок, как и у Трумэна[81].