Долгирев с удивлением взглянул на Бухбанда.
— Вот-вот… Еще одно обстоятельство. Русанов строго меня предупредил, чтобы работал с ним лично руководитель операции. Чтоб берегли. Степовой выполняет задание Центра, у нас же…
Закончить он не успел. Дверь широко распахнулась. В кабинет без стука влетел запыхавшийся от быстрого бега Горлов. Лицо его было бледно.
— Акулов мертв!
Ужин в столовой губчека уже заканчивался, когда Долгирев зашел туда получить свою порцию. Столовая стала для чекистов своеобразной комнатой отдыха, где велись жаркие споры в короткие минуты перерыва. Здесь всегда было чисто, уютно. Обычные для таких помещений кухонные запахи почти отсутствовали, от плиты не тянуло чадом. И причина тому — не мастерство пожилого повара: в кухонном котле уже который месяц не было ни жиринки. Даже для самого председателя было загадкой, как умудряется Лазарь Моисеевич накормить всех, как выкручивается, чтобы поддержать истощенных голодом сотрудников.
Сегодня на ужин была болтанка из крупы, сдобренная вареным луком. Долгирев, чтобы не мешать спорящим в углу чекистам, сел к ним спиной.
А спорили комендант губчека Веролюбов и следователь военсекции латыш Адитайс. «Опять схлестнулись», — добродушно подумал Долгирев.
Частые стычки по теоретическим вопросам между горячим, прямолинейным комендантом и спокойным, обходительным, но упрямым латышом ни для кого в чека не были новостью. Полная противоположность характеров не мешала, однако, спорщикам быть хорошими друзьями.
Но сейчас спорили не по теории классовой борьбы. Из реплик Гетманова Долгирев понял, что разговор идет о задержанном сегодня Яковом белом офицере. По заданию Бухбанда чекист производил обыск на квартире бывшего царского генерала и в комнате его дочери обнаружил боевой пистолет с полной обоймой. Девушка призналась, что это оружие ее жениха, который находится на излечении в соседнем госпитале и по вечерам навещает ее. Устроили засаду. При аресте офицер оказал сопротивление, о чем свидетельствовал огромный кровоподтек на левой щеке Гетманова. Веролюбов искренне возмущался «вежливостью» Якова, который так и не «всыпал этой контре». Адитайс доказывал, что к арестованному следует относиться в высшей степени корректно, внимательно, что сам арест уже есть насилие над личностью.
— Ну уж уволь! — протестовал Веролюбов, как всегда, опрятный, подтянутый и с белоснежным подворотничком на аккуратно заштопанной гимнастерке. — Лобызаться с этой сволочью я не намерен!
Он громко стукнул по столу железной кружкой.
— Ты эту контру у себя в кабинете видишь, когда она ласковая, тихая, за шкуру свою трясется. А я повидал их дела. Помнишь, наших из батальона бандиты взяли? Изрублены на куски, глаза выколоты, звезды на груди повырезаны! А животы вспороты и землей набиты… По ночам они мне снились! И чтобы я после всего этого пардоны для такой сволочи рассыпал?
— Напрасно ты сердишься, — мягко убеждал его Адитайс — Я говорю не о жестокости, а про излишнюю жестокость.
— Это политграмота! — упорствовал Веролюбов. — В жизни все иначе. Вопрос ребром: мы их или они нас…
Адитайс внезапно закашлялся, прижав ко рту мятый платок. Веролюбов выждал, когда кончится приступ, и сказал укоризненно:
— Вон до чего они тебя довели, а ты все на их защиту, ровно их нянька тебя тем же молоком кормила.
Адитайс посмотрел на него воспаленными глазами.
— При чем тут защита? Я одно хочу доказать: мы строим новый мир, боремся за справедливые отношения между людьми. В нас должны верить, а не запугивать нами взрослых и детей.
Продолжая спор на ходу, чекисты вышли из столовой. Воспользовавшись тем, что Долгирев остался один, повар налил кружку компота из сушеного щавеля (собственное изобретение!) и подсел к председателю губчека. Он любил эти минуты, когда суровый и строгий начальник на его глазах превращался в обычного, такого же, как все, измученного бессонницей и недоеданием человека, когда, согревшись горячей похлебкой, он словно оттаивал, рассказывал Лазарю Моисеевичу о счастливой будущей жизни, а иногда и советовался по небольшим житейским вопросам.
— Я что хочу сказать… — нерешительно начал повар, когда Долгирев поднял голову от миски. Он продумал разговор заранее (не зря сотрудники прозвали его «дипломатом»), умело уловил настроение предгубчека, но в последнюю минуту вдруг замялся, смутился под пристальным взглядом.