Копии сами по себе являются произведениями искусства и где угодно привлекут внимание. Их высота 42 сантиметра, ширина 52 сантиметра, и, чтобы получить их по почте, достаточно уплатить вперед три франка за одну картину, пять франков за две или девять за все четыре».
Судя по тому, что объявление не сходило со страниц еженедельника, дело было выгодным; другими словами, в области удовлетворения потребностей горожан в духовной пище у Гогена появился опасный конкурент. Где вы найдете дурака, который отдаст сотни франков за картину какого-то мазилы, если можно получить превосходные репродукции знаменитых шедевров по три франка штука?
Сытый по горло всеми этими «достижениями» цивилизации, Гоген воспользовался неожиданно представившимся случаем на время бежать из Папеэте. Оказалось, что новый губернатор Таити, Папино, знал его друга Даниеля де Монфреда: они были из одного департамента — Восточные Пиренеи во Франции. И губернатор Папино предложил Гогену принять участие в задуманном Шессе походе на подветренные острова архипелага Общества. Целью похода предусмотрительно избрали не Раиатеа, а соседние острова Хуахине и Бора Бора, жители которых гораздо приветливее относились к французам. Гоген тотчас согласился. Вместе с Шессе, Папино и пятью-шестью правительственными служащими он 26 сентября поднялся на борт военного корабля «Об». А так как французы захватили с собой вдоволь красного вина и от правительниц упомянутых островов потребовали только, чтобы те расписались на каких-то непонятных бумагах, их приняли очень радушно. «Четыре дня и четыре ночи мы болтали, горланили, пели, настроение бесподобное, праздничное, словно мы попали в Китеру», — сообщал Гоген Молару в недавно обнаруженном письме. На Бора Бора королева в своей предупредительности зашла так далеко, что, в соответствии с добрым старым полинезийским обычаем, провозгласила на время праздника полную сексуальную свободу для всех женатых и замужних. Гоген от души приветствовал это решение.
Но когда Папино послал своего человека на Раиатеа проверить, не поколебалась ли решимость туземцев сопротивляться, его ожидало горькое разочарование. Жители Раиатеа наотрез отказались пустить французов и заявили, что дадут отпор, если подгулявшие завоеватели попробуют высадиться на остров. Шессе и Папино предпочли вернуться на Таити, чтобы там разработать новую стратегию. В том же письме Гогена есть строки, говорящие, что он не одобрял действия своих соотечественников: «Остается только силой взять Раиатеа, но это совсем другое дело, потому что придется стрелять из пушек, жечь хижины и убивать. Акт цивилизации, говорят мне. Не знаю, хватит ли у меня любопытства, чтобы участвовать в этих боях. С одной стороны, заманчиво. Но в то же время мне претит вся эта затея»[156].
Видно, отвращение взяло верх, потому что тотчас после приезда в Папеэте 6 октября Гоген решил осуществить мечту, которую лелеял еще в свой первый приезд на Таити: перебраться на уединенные и примитивные Маркизские острова.
То ли Гогену стало противно при виде всех этих признаков «прогресса» в Папеэте, то ли он еще в пути вынашивал новый план, во всяком случае, он решил не мешкая осуществить свою давнюю мечту и отправиться на Маркизские острова. Видимо, Гоген не сомневался, что там скорее, чем на Таити, обретет рай, ради которого вернулся в Южные моря, потому что он задумал обосноваться на Маркизах навсегда. Это видно из письма Вильяму Молару, которое он отправил уже через несколько дней после приезда в Папеэте: «В следующем месяце я буду на Доминике, очаровательном островке в Маркизском архипелаге, где можно прожить на гроши и я буду избавлен от европейцев. С моим маленьким капиталом я построю себе хорошую мастерскую и заживу по-барски».
Ожидая шхуну, которая могла бы доставить его на Маркизские острова, Гоген поселился в одном из меблированных бунгало мадам Шарбонье. Его лучший друг, лейтенант Жено, давно перевелся в другую колонию, зато в числе соседей оказались двое недавно приехавших судей, которых, не в пример большинству холостяков, занимали не только
Шарлье и Оливен познакомили Гогена еще с одним чиновником, к которому он тотчас проникся симпатией, хотя и по другим причинам. Это был темпераментный корсиканец Жюль Агостини, с 1894 года возглавивший Управление общественных работ. Два увлечения Агостини заинтересовали Гогена. Во-первых, корсиканец был страстным любителем фотографии, а снимал он огромной неуклюжей камерой, с которой не мог справляться в одиночку, поэтому Гоген охотно помогал ему носить и устанавливать ее. Во-вторых, Агостини был неплохой этнограф-любитель и прилежно собирал материал для своих работ об аккультурации на Таити, которые были напечатаны в научных изданиях, когда он вернулся во Францию. Понятно, Гоген обрадовался, что есть с кем поговорить о таитянской этнологии и мифологии. А в начале октября в Папеэте приехал новый молодой почтмейстер Анри Лемассон и тоже привез с собой громоздкую фотокамеру. Втроем они стали совершать фотоэкскурсии в окрестностях города[158].
Первым судном, с которым Гоген, вернувшись с Хуахине и Бора Бора, мог отправиться на Маркизские острова, была вышедшая 28 октября из Папеэте маленькая дряхлая шхуна водоизмещением всего пятьдесят одна тонна, где пассажирам предлагалось независимо от погоды спать на палубе вместе со свиньями, козами и курами. Можно понять Гогена, когда он не захотел плыть на такой посудине. Но уже 15 ноября вышла другая шхуна водоизмещением сто двадцать семь тонн, то есть довольно большая по местным понятиям, с крытыми помещениями, где пассажирам было вполне уютно, если не считать таких пустяков, как тараканы, крысы и тошнотворный запах старой копры[159]. Тем не менее Гоген и на этот раз не поехал на свой обетованный остров. Вместо этого он принялся искать на Таити подходящее место, чтобы построить себе хижину.
До нас не дошло никаких документов, где бы Гоген объяснял, почему он вдруг передумал. Но в его письмах есть намеки, позволяющие предположить, что болезнь опять обострилась, и он понял, что нуждается в серьезном лечении, которое мог получить только на Таити. Какую-то роль сыграл, конечно, и тот неприятный факт, что Сегэн и О"Конор до сих пор не только не приехали, но даже не написали ему, когда собираются прибыть. Теперь точно установлено, что ни Сегэн, ни О"Конор не помышляли всерьез о том, чтобы последовать за Гогеном на Таити. Сегэн незадолго перед смертью объяснил это коротко, но ясно тем, что считал Гогена слишком большим деспотом[160]. О"Конор тоже боялся не ужиться с Гогеном, если судить по приводимому Аланом Бруком разговору, предметом которого было полученное от Гогена письмо: «Оно было слишком непристойным, чтобы его обнародовать, речь шла, в частности, о наилучшей позе при половом сношении, а потом я потерял письмо, когда немцы ограбили мой дом. Но интересным было то место, где Гоген уговаривал О"Конора поскорее приехать к нему в Южные моря. Мне эта мысль показалась превосходной, и я спросил: «Почему вы не поехали?» О"Конор негодующе фыркнул: «Вы считаете, что я должен был поехать с таким человеком?»[161] Очевидно, Гоген в глубине души знал, что напрасно ждет их. И, поразмыслив, он отказался от плана навсегда уединиться на далеких Маркизских островах, где не с кем будет даже поговорить об искусстве. Зная, как он нуждался в обществе, можно, наконец, предположить, что благодаря новым друзьям он преотлично чувствовал себя на Таити.
Гоген отрекся от мечты о Маркизских островах, но мечта о рае осталась. И он решил осуществить ее, а для этого, так сказать, возможно точнее воспроизвести счастливую пору 1892–1893 годов, когда жил с Теха"аманой в Матаиеа. Но это не означало, что надо возвращаться именно туда. Больше того, у него были по меньшей мере две веские причины не делать этого. Во-первых, от Матаиеа было далеко до Папеэте, а у Гогена, естественно, остались очень неприятные воспоминания о дорогостоящих пятичасовых поездках в неудобном и трясучем дилижансе. Во-вторых, там было слишком много цивилизации и дождей. И когда Гоген в ноябре 1895 года собрался покинуть Папеэте, он остановил свой выбор на области Пунаауиа, в западной части Таити; места знакомые, он проезжал здесь всякий раз, когда отправлялся из Матаиеа в город (см. карту 3). Выбор был удачный, и большинство европейцев в наши дни следуют его примеру.
На этот раз Гоген задумал строить собственный дом, чтобы не морочить себе голову квартирной платой. Увы, он (как и многие европейцы до и после него) быстро убедился, что почти вся земля в области составляет коллективную собственность одного или нескольких таитянских родов. И стойло завести речь о том, чтобы купить или арендовать участок, непременно кто-нибудь из совладельцев начинал артачиться или его невозможно было застать дома. В конце концов Гогену все-таки удалось в двенадцати с половиной километрах от Папеэте найти участок на берегу (номер 6 на карте Папеэте), принадлежащий французу, который согласился сдать его в аренду по вполне сходной цене.
Гораздо легче оказалось найти таитян, готовых за несколько десяток на вино и пиво построить ему дом. Гоген заказал им овальную хижину из бамбука, с крышей из плетеных бамбуковых листьев, копию той, что он снимал у Анани в Матаиеа, и вряд ли строителям понадобилось больше недели, чтобы справиться с его заказом. Правда, он ввел усовершенствование: внутри разделил хижину пополам драпировкой, которую захватил из мастерской на улице Версенжеторикс. В одной половине он поставил кровать, в другой — мольберт. Обычно сквозь щели в бамбуковых стенах просачивается достаточно света и можно обойтись без окон, но высокие казуарины, которые Гоген то ли не хотел, то ли не мог срубить без разрешения хозяина, отбрасывали на дом густую тень, поэтому он в крыше над мастерской сделал проем. В какой-то мере была осуществлена мечта о «резном доме»: Гоген сделал несколько больших деревянных панно, которые развесил на стенах, а два стояка тщательно и любовно обработал, превратив их в грозных идолов. Наверно менее приятно было то, что дом, так уж совпало, стоял, как и в Матаиеа, посередине между протестантской и католической церквами. Зато китайская лавка на этот раз была гораздо ближе — через дорогу.
Как только хижина была построена, Гоген послал за Теха"аманой. Когда он уехал в 1893 году, она одно время работала служанкой у вождя Тетуануи в Матаиеа, но быстро выскочила замуж за веселого таитянина Ма"ари из сопредельной области Папара. И, конечно, это не помешало ей по первому зову Коке тут же сесть в дилижанс и отправиться в Пунаауиа. Увы, новый медовый месяц продлился всего неделю, да и то лишь потому, что Гоген задарил Теха"аману красивыми стеклянными бусами и латунными брошками. Причина, которая обратила ее в бегство и побудила впредь волей-неволей оставаться верной своему супругу, была очень простой: в первый же день, вернее в первую ночь, она обнаружила, что все тело ее Коке сплошь покрыто отвратительными гнойными язвами[162]. После долгих поисков Гоген нашел в одной из соседних хижин не столь привередливую девушку. Сам он сообщает, что его новой вахине было немногим больше тринадцати лет, то есть столько же, сколько Теха"амане, когда они впервые познакомились. На самом деле ей исполнилось четырнадцать с половиной. Она пришла в дом Гогена в январе 1896 года, а в ее метрике, которую мне удалось разыскать, указана дата рождения 27 июня 1881 года. Звали ее Пау"ура а Таи, но Гоген по-прежнему не различал глухое щелевое «х» и таитянский горловой звук, поэтому во всех письмах он называет ее Пахура.
Пытаться повернуть время вспять — дело рискованное. Даже в самых благоприятных случаях не удается сделать это до конца, потому что никому не дано два раза одинаково чувствовать и реагировать. Пусть стимул тот же самый — человек с годами меняется. Так и с Гогеном: связь с Пау"урой и отношения с другими жителями Пунаауиа не были полны той восхитительной новизны, того восторга узнавания, который придавал такую прелесть его жизни в Матаиеа. К тому же Пау"ура никак не могла равняться с Теха"аманой; все (включая Гогена) считали ее глупой, ленивой и безалаберной. Со временем он обнаружил и еще одно важное различие — Пау"ура не льнула к нему так, как Теха"амана. Местный патриотизм очень развит на Таити, и для жителей Матаиеа выросшая в другой области Теха"амана была чужой, поэтому она сильнее зависела от Гогена. А у Пау"уры кругом жило множество родичей и друзей, она исчезала с восходом солнца и не всегда возвращалась с заходом.
Между жизнью Гогена в Пунаауиа и в Матаиеа было только одно совпадение, но лучше бы его не было: он и тут не миновал того, чего так стремился избежать — безденежья и болезни. Особенно скверно было с деньгами. Как и в 1891 году, он перед отъездом из Парижа поделил все свои непроданные картины между двумя малоизвестными торговцами, Леви и Шоде, которые не могли похвастаться ни обширной клиентурой, ни большим оборотом. Неисправимый оптимист, он ждал, что они развернут бурную деятельность и вскоре пришлют ему денег. Но результат и на этот раз был обескураживающим, а если говорить о Леви, то попросту катастрофическим. В первом и единственном письме, полученном от него Гогеном, вместо денег лежало извещение о разрыве контракта.
До того как покинуть Париж, Гоген, кроме того, сумел убедить нескольких частных коллекционеров взять у него в рассрочку картин на четыре тысячи триста франков. Собирать платежи он уполномочил Вильяма Молара, так как на Мориса нельзя было положиться, а добросовестный Даниель де Монфред, к сожалению, редко бывал в Париже. Но в ряду превосходных качеств Молара не было ни предприимчивости, ни коммерческой жилки, а тут еще его задача осложнилась тем, что большинство покупателей уже не радо было своим приобретениям. И вместо регулярных взносов, на которые столь твердо рассчитывал Гоген, каждая почтовая шхуна доставляла лишь все более мрачные послания от несчастного Молара[163].
Как и в 1891 году, Гоген привез с собой изрядную сумму — по меньшей мере несколько тысяч франков. Постройка такой бамбуковой хижины, какую он заказал, стоила около пятисот франков. Далее он выложил около трехсот франков за лошадь и коляску, чтобы не зависеть от дилижанса. Даже если учесть аренду и прочие мелкие расходы, переезд в Пунаауиа вряд ли обошелся ему больше, чем в тысячу франков. Конечно, стоимость жизни чуть возросла с 1893 года, но в Папеэте холостой мужчина все еще мог вполне сносно жить на двести пятьдесят франков в месяц, а в Пунаауиа можно было обойтись половиной этих денег. Словом, Гогенова капитала должно было хватить самое малое на год. Несмотря на это, он, как и в первый приезд, уже через два-три месяца оказался на мели. Причина та же: легкомысленная расточительность. Он в виде исключения даже сам признался в этом в письме Даниелю, которое изобиловало сердитыми жалобами на бездеятельность торговцев картинами и вероломство друзей, но содержало и покаянные слова: «Когда у меня есть деньги в кармане и надежда заработать еще, я бездумно трачу их, уверенный, что благодаря моему таланту все будет в порядке, а в итоге скоро оказываюсь без гроша".
Рекордная скорость, с которой Гоген расточил столь нужный ему стартовый капитал, несомненно, объясняется тем, что он теперь жил ближе к городу. Новым друзьям ничего не стоило нагрянуть к нему в гости. Да он и сам, не считаясь с затратами, частенько приглашал их на обед. Недешево обходился ему и способ, которым он решил завоевать дружбу и уважение жителей Пунаауиа. Всех любопытствующих посетителей Гоген щедро потчевал красным вином из двухсотлитровой бочки, стоявшей в доме у самой двери. Как только вино кончалось, он покупал новую бочку[164]. Литр красного вина стоил один франк, а жажда местных жителей была неутолимой, так что, наверно, этим путем утекло немало денег.
Что до его болезни, то по сравнению с прошлым разом симптомы были и многочисленнее и острее. Как уже говорилось, Гоген приехал из Франции с далеко не залеченным сифилисом. Но по-настоящему плохо ему стало, когда с новой силой дала себя знать больная нога; это было в феврале 1896 года, он только что взялся опять за живопись. То и дело приходилось откладывать в сторону кисть и краски, принимать болеутоляющее и ложиться в постель. Понятно, это сказывалось на его произведениях. У Гогена был свой творческий темперамент, он писал картины, выражаясь его же словами, «лихорадочно, в один присест», а тут — вынужденные перерывы. Тем не менее среди завершенных вещей была одна, которую он считал лучшей из написанных им: на фоне таитянского ландшафта обнаженная Пау"ура лежит на земле почти в той же позе, что у Мане Олимпия. (Кстати, он очень высоко ценил это полотно Мане, даже привез с собой репродукцию.) Не без иронии Гоген назвал свой портрет весьма плебейской Пау"уры «Те арии вахине», то есть «Королева» или «Аристократка» (экспонируется в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве). Но хотя Гоген твердо считал эту картину своим лучшим произведением, он в то же время горько вопрошал себя, есть ли смысл отправлять ее в Париж, где у Шоде «и без того хранится столько других, которые не находят покупателя и вызывают вой публики. При виде этой они завоют еще громче. И мне останется лишь покончить с собой, если я раньше не подохну с голоду».