И вот на этом «фоне» я и получил приглашение от В. М. Дильмана занять должность младшего научного сотрудника в группе по изучению механизмов старения. Приглашение было лестное, Н. П. был в Женеве на неопределенное время. Я, естественно, связался с ним и рассказал о предложении. Н. П. не возражал и пожелал всяческих успехов. Он прислал мне очень теплое напутственное письмо, которое я до сих пор храню в своих бумагах и в котором он очень деликатно предупредил меня, что я иду в лабораторию, где придерживаются несколько иных принципов в науке, чем в нашей лаборатории. Тогда я не очень понял, о чём идет речь, однако довольно быстро это стало проясняться.

Итак, я подаю на конкурс и становлюсь весной 1973 года младшим научным сотрудником группы по изучению механизмов старения. Н. П. Бехтерева определила группу в отдел физиологии висцеральных систем ИЭМ АМН СССР, которым руководил профессор Борис Иванович Ткаченко, сменивший затем Наталью Петровну на посту директора института. Высокие стороны договорились, что все сотрудники группы будут числиться в ИЭМе, а работать в Песочном на базе НИИ онкологии, в лаборатории эндокринологии. А для того, видимо, чтобы всё же создать иллюзию присутствия группы в отделе физиологии висцеральных систем, определили, что я буду «сидеть» в этом отделе. Мне выделили малюсенькую комнату, где помещался стол, на котором я оперировал крыс и писал статьи, стул, какая-то полка для бумаг. Мне, собственно, больше ничего там было и не нужно, поскольку главным было то, что в моём распоряжении оказалась целая комната под виварий и я мог получать для опытов неограниченное число крыс. Это был замечательный год. Каждую неделю мне из питомника «Рапполово» привозили более сотни крыс, которых я оперировал. Скорость гемикастрации я довел до 25–30 крыс за один час. Я сам давал им эфирный наркоз (потом от меня пахло эфиром в метро и трамвае как от наркомана), вводил исследуемые препараты, вскрывал крыс через неделю, обсчитывал результаты и писал статьи. Провел я там целый год, хорошо познакомился с сотрудниками отдела – Д. П. Дворецким, В. И. Самойленко, А. Соловьевым, В. Красильниковым и другими. В тот период я близко общался и с отделом фармакологии ИЭМа, который возглавлял крупнейший фармаколог и патриарх советской фармакологии Герой Социалистического Труда академик АМН СССР Сергей Викторович Аничков. Но обо всем по порядку.

Практически ко времени начала моей работы на базе ИЭМа я закончил важную работу по изучению влияния экстракта эпифиза, который сделали В. Морозов и В. Хавинсон, на порог чувствительности гипоталамуса к торможению эстрогенами у крыс. Оказалось, что при введении экстракта эпифиза старым оперированным самкам крыс та же доза диэтилстильбэстрола, которая у контрольных старых крыс была не эффективной, прекрасно угнетала компенсаторную гипертрофию яичников до уровня молодых. Введение экстракта старым крысам с персистирующим эструсом, то есть с ановуляцией, восстанавливало у многих нормальные эстральные циклы. Но самым замечательным оказалось, что если ввести экстракт эпифиза в течение двух недель таким ановуляторным крысам, которые при предварительной подсадке к ним на две недели сравнительно молодых самцов не могли дать потомство, то после инъекций экстракта, когда те же самцы были подсажены к тем же самкам, часть из них принесла потомство.

Когда я показал все эти результаты Дильману, он сразу сказал – будем срочно писать статью. Надо сказать, что В. М. Дильман был очень организован в работе. С 9.30 до 12 часов утра никто не мог без приглашения войти к нему в кабинет, ни под каким предлогом. Он не отвечал в это время на телефонные звонки. В это время он писал свои работы. Писал он тоже необычным образом. Фактически, своей рукой он писал редко. Обычно он диктовал текст статьи секретарю или кому-то из сотрудников, кто приносил ему результаты своей работы. Мне много раз пришлось писать статьи с В. М. Дильманом, поэтому я могу это описать в деталях. Происходило это таким образом. Я показывал ему результаты, сведенные в таблицы или графики. Он задавал вопросы, и мы обсуждали полученный результат. Затем он садился в отдалении, смотрел на представленные материалы, долго думал, а затем начинал диктовать совершенно гладкий текст статьи, начиная с заголовка, введения и так далее до последней фразы. Иногда он возвращался к началу статьи, чтобы что-то изменить, но это бывало нечасто. Затем напечатанный на машинке текст подвергался легкой правке, добавлялись нужные ссылки в список литературы, и статья была готова. Это производило сильнейшее впечатление. В своей жизни мне довелось знать только еще одного обладателя такой редкой способности диктовать готовый и логически построенный текст статьи. Этим человеком является Марк Абрамович Забежинский, с которым мы знакомы со времени моего появления в Институте онкологии в 1964 году, очень дружны и тесно сотрудничаем уже многие годы.

Итак, первая статья по экстракту эпифиза написана за день, на другой день доведена до окончательного варианта, и я еду к академику Евгению Михайловичу Крепсу в Институт эволюционной физиологии и биохимии им. И. М. Сеченова АН СССР. В. М. Дильман решил направить статью в «Доклады АН СССР». Для этого нужно было заручиться направлением академика. Е. М. Крепс был директором института, но секретарь была предупреждена о моем визите, и он принял меня сразу. Расспросил про суть работы, предложил оставить статью и сказал, что секретарь сообщит Владимиру Михайловичу, когда можно будет справиться о результате. Через день я уже получил статью, представленную в ДАН, и она довольно быстро была опубликована[22]. Нужно сказать, что примерно в то же время, то есть еще в 1972 году, закончились опыты по изучению влияния экстракта эпифиза на рост перевиваемого рака молочной железы у мышей. Практически одновременно вышла в журнале «Вопросы онкологии» и статья с этими результатами[23]. Стоит подчеркнуть, что впоследствии именно эти две статьи определили на долгие годы и в значительной мере направление моих (и не только моих) исследований. Интересно, что статья в «Вопросах онкологии» оказалась первой в мире, в которой был показан угнетающий эффект мелатонина, взятого в качестве контроля к экстракту эпифиза, на рост рака молочной железы. Эффект был довольно слабым – всего 54 процента, и мы потом его долгое время не исследовали. О том, что эта статья была первой в мире по такому эффекту мелатонина, я узнал через много лет от Дэвида Блэска, одного из ведущих специалистов по противоопухолевому эффекту мелатонина, который сказал мне об этом и даже прислал свой обзор, где это прямо написано[24]. Именно эти две статьи, как приоритетные, легли потом в основу заявки на открытие, которую мы с В. Хавинсоном и В. Морозовым подали в 1997 году, когда возобновилась прерванная в перестроечный период традиция регистрации научных открытий в стране[25].

Итак, экстракт эпифиза оказывал «омолаживающий» эффект, восстанавливая чувствительность гипоталамуса к торможению эстрогенами у крыс и восстанавливая способность к овуляции и фертильность (способность приносить потомство) у старых самок крыс. Но нужно было доказать, что повышение этого самого гипоталамического порога в репродуктивной системе происходит постепенно. Так постулировала элевационная концепция В. М. Дильмана. И мне удалось показать, что так оно и происходит у самок крыс на самом деле. Для этого я подвергал гемикастрации самок крыс разного возраста – от одного месяца до двух лет, половина животных каждой возрастной группы получала разные дозы диэтилстильбэстрола, и было установлено, что со 2-го до 16–18-месячного возраста происходит постепенное увеличение дозы эстрогена, которое на 50 процентов или полностью подавляет компенсаторную гипертрофию яичника. Этот результат был опубликован в «Бюллетене экспериментальной биологии и медицины» в 1974 году[26]. Затем этот результат был подтвержден, когда эстроген (эстрадиол-17-бета) я вводил крысам разного возраста в третий желудочек мозга с помощью стереотаксического прибора, который я неплохо тогда освоил[27].

Но вернемся в 1973 год, ко времени моего «сидения» в ИЭМе. Феномен возрастного повышения порога гипоталамуса к торможению эстрогенами был доказан. Но было непонятно, каковы механизмы этого феномена. С возрастом в гипоталамусе изменялся уровень самых различных биогенных аминов, могли измениться уровень рецепторов к эстрогенам, снизиться продукция рилизинг-гормонов гипоталамусом и чувствительность к ним клеток переднего гипофиза. Вариантов было очень много. Я засел за фармакологическую и эндокринологическую литературу. На мое счастье, библиотека ИЭМа была в те годы замечательной и, что самое важное, был мощный отдел фармакологии, в котором нейрофармакологии уделялось первостепенное значение. Я перезнакомился со многими сотрудниками отдела фармакологии, особенно молодыми или чуть постарше, с которыми до сих пор у меня сохранились самые добрые отношения.

В течение года, проведенного в ИЭМе, в тесте с гемикастрацией было изучено влияние нескольких десятков фармакологических препаратов на порог чувствительности гипоталамо-гипофизарной системы к ингибированию эстрогенами. Были исследованы м– и н-холинолитики и холиномиметики, альфа– и бета-адренолитики и адреномиметики, серотонинергические препараты, антигистаминные средства. Я не раз вспоминал с благодарностью лекции по фармакологии А. В. Вальдмана, семинарские занятия на его кафедре, которые вёл тогда в нашей группе молодой ассистент В. А. Цырлин. Результаты этих исследований вылились в целую серию публикаций в ведущих отечественных журналах и нескольких зарубежных. Модель с компенсаторной гипертрофией яичника оказалась на редкость удачной и физиологичной. С её помощью было изучено также влияние антидиабетических бигуанидов (в частности, фенформина), янтарной кислоты, химических канцерогенов, постоянного освещения, световой депривации, опухолевого роста (на перевиваемых моделях)[28],[29],[30],[31],[32]. Причем в ряде опытов, когда использовались старые животные, удалось показать, что некоторые вещества способны восстанавливать у них чувствительность гипоталамуса к торможению эстрогенами. Параллельно М. Н. Остроумова ставила опыты по изучению влияния различных фармакологических средств на порог чувствительности гипоталамуса к торможению глюкокортикоидами. Эти исследования позволили поставить вопрос о попытке изучения влияния некоторых препаратов на продолжительность жизни.

В лаборатории эндокринологии работали с животными, однако их использовали только в краткосрочных опытах для тестирования некоторых эндокринологических показателей – биологической активности гонадотропинов, в частности хорионического гонадотропина. Я убеждал Владимира Михайловича, что на основании результатов опытов с компенсаторной гипертрофией яичника, хотя и очень впечатляющих, нельзя безоговорочно утверждать, что порог чувствительности гипоталамуса к гомеостатическому торможению – ведущий фактор старения. Необходимы были опыты по продлению жизни с помощью препаратов, которые снижали бы этот самый порог. Нужно было уметь вскрывать животных, делать вырезку и гистологические препараты и, наконец, ставить патоморфологический диагноз, верифицировать опухоли. Дильман был настроен скептически и сомневался, что такие опыты возможно сделать, никто в его лаборатории этого не умел и никогда не делал. Я сумел убедить его, что справлюсь с такими опытами, и с энтузиазмом взялся за дело. Здесь пригодились навыки, полученные мной в лаборатории экспериментальных опухолей, где такие опыты были рутинными. Кроме того, я хорошо владел методикой изучения эстральной функции, что было крайне важно в таких работах, поскольку ее состояние было хорошим показателем биологического возраста.

Прежде всего были начаты опыты на крысах с экстрактом эпифиза, который позднее получил название «Эпиталамин», и на мышах – с антидиабетическими препаратами «Адебит» (буформин) и «Фенформин», предшественником дофамина L-дезоксифенилаланина (L-ДОФА), противосудорожным препаратом «Дифенин» (дифенилгидантоин), который увеличивал уровень серотонина в гипоталамусе. Эти опыты были начаты в 1974–1976 годах. В 1974 году неожиданно прямо в метро, возвращаясь из научной командировки в Вильнюс, от остановки сердца умер директор института член-корреспондент АМН СССР А. И. Раков. Минздрав отозвал Н. П. Напалкова из Женевы и назначил его директором. Числясь в группе по изучению механизмов старения ИЭМа, а фактически работая в лаборатории эндокринологии НИИ онкологии, я не порывал с лабораторией экспериментальных опухолей. Поэтому я довольно легко получил согласие Владимира Михайловича и Николая Павловича, что буду вести хронические эксперименты на базе двух лабораторий, причем гистологические препараты будут делать гистологи лаборатории Напалкова. Одновременно были начаты исследования влияния указанных выше препаратов на развитие перевиваемых и индуцируемых опухолей. Лаборатория экспериментальных опухолей располагала как банком перевиваемых опухолей, так и всеми нужными канцерогенами, с помощью которых можно было индуцировать практически любую опухоль у крыс и мышей.

В 1974 году В. М. Дильман взял меня с собой на конференцию по терапевтическому действию янтарной кислоты, проходившую в Пущино – академгородке в Подмосковье, уютно расположившемся на берегу Оки. На конференции я познакомился с ведущим специалистом по янтарной кислоте профессором Марией Николаевной Кондрашовой, заведовавшей лабораторией в Институте биофизики АН СССР, с которой мы выполнили ряд интересных работ. По её инициативе мы исследовали влияние янтарной кислоты на рост опухолей и старение. В частности, было установлено, что янтарная кислота увеличивает продолжительность жизни мышей[33]. Прежде всего благодаря пионерским исследованиям Марии Николаевны, препараты янтарной кислоты вошли в клинический арсенал. Тогда же я познакомился с её мужем – известным биофизиком Симоном Эльевичем Шнолем, который был учеником и соратником академика Л. А. Блюменфельда и автором популярных книг о героях и злодеях российской науки.

Время было замечательное. Опыты шли один за другим, и многие параллельно. Моими крысами и мышами были «забиты» комната в виварии, принадлежавшая лаборатории эндокринологии, и довольно значительная часть помещений лаборатории экспериментальных опухолей. Николай Павлович шутил, что «ласковое дитя двух маток сосет». Тем не менее он поддерживал меня, позволял загружать и помещение, и лаборантов-гистологов. При этом, замечу, ни разу не согласился стать соавтором работ, в выходных данных которых я неизменно указывал его лабораторию.

Весной наша «команда» снова стала собираться в Хабаровск, все-таки заработки там были неплохие, места очень красивые, контакт со строительным начальством в Крайрыболовпотребсоюзе надежный. Что ещё искать? Я думал иначе. Три лета провел на Дальнем Востоке – достаточно. Надо поискать на следующий год что-нибудь новенькое – страна большая, посмотреть есть на что. Кто-то мне сказал, что штаб ССО Петроградского района формирует зональный интернациональный отряд, который поедет в Ухту – приполярный таежный край Республики Коми. Я съездил в ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики) и записался отрядным врачом в какой-то отряд этого вуза. В соседние отряды врачами записались мои друзья – Валерий Яценко, с которым мы учились еще в медучилище, однокурсник и ассистент кафедры судебной медицины Евгений Литвак, доцент кафедры оперативной хирургии Стас Оганезов. Отрядом I ЛМИ командовал старый товарищ по целине Владимир Беляевский, и ему в отряд в качестве «воспитунчика» я пристроил своего младшего брата Диму, закончившего 9-й класс и не знавшего, как занять лето. «Воспитунчиками» называли трудных подростков, обычно хулиганов, которых райком комсомола, следуя традициям «Республики ШКИД», включал в состав ССО для перевоспитания трудом в здоровых комсомольских коллективах. Шла уже подготовка к поездке. Получали какие-то медикаменты и делали прививки от таежных клещей. Но недели за две до отъезда сняли по какой-то причине назначенного раньше районным врачом «Интер-Ухты-1973» разбитного ассистента кафедры нервных болезней. Петроградский районный штаб ССО собрал на экстренное заседание всех врачей зонального отряда, чтобы выбрать из нашей среды нового районного врача. Требования были особые, так как в составе каждого отряда, входившего в зональный отряд, были иностранцы. Всего, если не ошибаюсь, в состав «Интер-Ухты» входило около 900 человек. Из них около 180 были граждане из дружественных нам и не очень стран Африки, Азии, Арабского Востока и даже ГДР, учившиеся в ленинградских вузах и желавшие своим трудом приблизить светлое будущее в стране победившего социализма.

Приехал на совещание и назначенный областным врачом республиканского КомиССО член горкома или обкома комсомола кандидат медицинских наук Александр Евдокимович Колосов. Мы были немного знакомы, так как незадолго до описываемых событий он стал старшим научным сотрудником патологоморфологической лаборатории моего родного Института онкологии, а до этого работал на кафедре патологической анатомии Санитарно-гигиенического медицинского института. Он и решил судьбу районного врача: увидев меня, он своим характерным голосом, за который к нему везде намертво приклеивали кличку «гундосый», заявил, что нечего тут долго думать: «Вот сидит кандидат медицинских наук Владимир Анисимов, награжденный Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ и медалью „За освоение целинных земель”, много раз бывший на целине и других стройках в составе ССО. И вообще, он работает в Институте онкологии в лаборатории самого Н. П. Напалкова, комсомолец, состоит в резерве на прием в КПСС». Видимо, Александр Евдокимович заранее познакомился с анкетами врачей, но, как я заметил, знал о каждом больше, чем можно было узнать из обычной анкеты. Секретарь Петроградского райкома комсомола Валентина Ивановна Матвиенко, спросив собравшихся, есть ли другая кандидатура, решительно поддержала тов. А. Е. Колосова. Мои робкие попытки ускользнуть от столь высокой и почетной должности были немедленно отметены. «Вам оказывают высокое доверие. И, я уверена, вы его с честью оправдаете!» – напутствовала меня будущий вице-премьер правительства РФ, губернатор Санкт-Петербурга и спикер Федерального собрания Российской Федерации. Мне не оставалось ничего другого, как дать согласие и пообещать оправдать столь высокое доверие.

Доехали до Ухты спокойно. Районный штаб ЗССО «Интер-Ухта» разместился в очень приличном и ухоженном здании какого-то техникума или профессионально-технического училища в районе новостроек. Жизнь закипела. С такой работой на стройках мне ещё не приходилось сталкиваться. Нужно было установить контакты с руководством здравоохранения Ухтинского района и крупных населенных пунктов, проверить санитарное состояние всех лагерей, разбросанных по огромной территории. С первых же дней мы столкнулись с неготовностью некоторых принимающих строительных организаций – где-то не было элементарных бытовых удобств, где-то не готов фронт работ. Помню, что долго воевал с заместителем по АХЧ одного крупного строительно-монтажного управления, который отвечал за размещение ССО. Он совершенно не хотел понимать, что студенты – это не зэки, с которыми он, наверное, долгие годы имел дело, что должна быть чистая вода не только для питья и приготовления пищи, но и для умывания, должны быть баня и электрический свет в палатках, нормальные, не поломанные койки и так далее. На все мои увещевания он отвечал, что Ухта – не санаторий и два месяца можно потерпеть некоторые неудобства – «не баре». «Дожать» его удалось, только написав заметку в районную газету «Ухта», где я рассказал, как встретили и разместили студентов в разных организациях района, и упомянул о нежелании что-либо делать этого начальника. Через день мне позвонил командир этого отряда (кстати, того самого, куда я собирался отрядным врачом) и поблагодарил за помощь. В то время шёл обмен партийных билетов, и этого деятеля так взгрели, что в один день все проблемы были им с блеском решены. А я лишний раз убедился в силе печатного слова.

Нужно сказать, что в большинстве организаций очень хорошо подготовились к приёму студентов, и особых проблем такого рода не было. Были проблемы с организацией работ. В одном из ССО группа немецких студентов из ГДР, членов СЕПГ (Социалистической единой партии Германии), возмущенные тем, что в их УНР (Управлении начальника работ) никак не могли наладить снабжение строительными материалами, не работала техника и вообще было больше простоев, чем работы, по своей инициативе записались на приём к секретарю городского комитета партии Ухты. На приёме секретарь внимательно выслушал вежливо сформулированное удивление немецких товарищей некоторыми недочетами в организации труда в самой передовой стране социализма, трудящимся которой они приехали помочь быстрее завершить построение коммунизма, пообещал разобраться. Можно себе представить, какую головомойку получил начальник управления! Кажется, ему даже не обменяли партбилет и понизили в должности. Да, умела партия вести народ к трудовым победам!

Были и смешные истории. Даже анекдот в Ухте родился: мальчик с мамой идут по улице, на которой студенты траншею под кабель копают. «Мама, мама, – спрашивает мальчик, – а почему дяденька негр сидя копает?» – «Потому что лёжа неудобно!»

Наконец, спала первая суета и дело пошло, медицинская служба в отрядах работала в общем-то без сбоев, студенты болели мало, отрядные врачи были опытные. Я вспомнил о том, что являюсь активным лектором общества «Знание» и даже был избран председателем его ячейки в НИИ онкологии, зашел в горком, где находился, как сейчас говорят, офис Ухтинского отделения общества «Знание», представился. Кандидату медицинских наук из Ленинградского института онкологии, конечно же, были там очень рады. За два месяца я прочел много лекций в самых разных организациях как самой Ухты, так и в районе. Основной темой моих лекций была профилактика рака. Содержание лекции варьировалось в зависимости от аудитории. Помню, что читал лекцию на сажевом заводе, где рассказал, что производство сажи признано канцерогенным для человека и как следует снижать риск развития рака кожи у работников таких производств. Рабочие меня горячо благодарили, а главный инженер, подписав путёвку, прощаясь со мной после лекции, меланхолично сказал: «Зря вы, доктор, такое народу говорите, не будут они беречься». После лекции я заехал в палаточный лагерь ССО, в котором врачом был Валера Яценко. Я помнил, что отряд въехал в прекрасно оборудованный лагерь, палатки были новехонькие, со склада. Прошло всего три недели, а палатки были уже не зелёными, на них лежал слой жирной сажи – в нескольких километрах коптил небо трубами Сосногорский сажевый завод. Хотелось вернуться на завод и сказать главному инженеру, что это его обязанность – снизить выбросы канцерогенной сажи в атмосферу. Жаль, времени на это не было. Но в газете «Ухта» напечатали мою статью о канцерогенных факторах окружающей среды и мерах по снижению их воздействия на человека.

Иногда после лекции подходили слушатели и просились на приём. Когда была такая возможность, я осматривал больных, давал рекомендации, направления к специалистам. Однажды моя медицинская практика очень меня выручила. Пятого августа я поздно вернулся в штаб. После служебных дел именно в этот день я навестил родителей Славы Зудина, передал от него привет и какую-то посылку. Все члены штаба сидели за столом и как-то странно смотрели на меня. «Тебе телеграмма пришла – лежит на твоей койке», – сказал кто-то. Я схватил телеграмму и запрыгал от счастья. Телеграмма была от родителей, которые поздравляли меня с рождением сына! Я попросил у завхоза штаба в долг четвертной, схватил какую-то сумку и, сказав коллегам «я сейчас», собрался мчаться в ближайший гастроном. «Все закрыто, уже 9 часов вечера», – мрачно сказал комиссар. «Ничего, что-нибудь придумаю», – подумал я и помчался через весь город, благо он был весьма компактный, в ресторан, где только и можно было найти то, что мне было нужно. Ресторан был открыт, я прошел к администратору – на мою удачу, я её знал, так как читал в этом ресторане лекцию, после которой именно она обратилась ко мне за консультацией (не будем вдаваться в медицинские детали). Важно, что лечение, которое я ей назначил, оказалось весьма эффективным после длительного безуспешного лечения у местных докторов. Я объяснил ей причину своего визита и попросил продать пару бутылок вина и какой-нибудь закуски, дал деньги и сказал: «На всю сумму!» 25 рублей были тогда приличной суммой (зарплата врача была 90 руб. в месяц). Администратор исчезла с моей сумкой и спустя несколько минут вернулась, вручив мне сумку, приятно позванивавшую стеклотарой, и, еще раз поздравив с рождением сына, выпустила через служебный вход. Когда я раскрыл сумку, чтобы отметить с товарищами столь радостное для меня событие, то наш многоопытный завхоз только крякнул от удовольствия, высказав предположение, что я, наверное, нашел доступ к горкомовскому распределителю, где всегда был самый дефицит по смешным ценам. Так второй год подряд, будучи на стройке, я получил гонорар за свою медицинскую квалификацию. Помните историю с тремя яичками и луковкой?

Весть о рождении у меня сына быстро достигла ушей моих коллег-врачей, так что мои регулярные инспекционные и рабочие посещения стройотрядов сопровождались горячими поздравлениями и, что там лицемерить, иногда нарушением устава ССО, запрещавшего потребление алкоголя. Особенно радовался мой брат Дима, который заявил, что давно мечтал иметь племянника.