Всю обратную дорогу Веденин думал о военном совете, перебирая в памяти выступление то одного, то другого, и хотя по существу его оправдали (эксперимент разрешили повторить), победителем он себя не чувствовал. Настроение было прескверное, словно его выкупали в грязной луже. Иногда в сумятицу мыслей вплеталась обеспокоенность предстоящей встречи с Витой — ведь он обещал, — а этой встречи он хотел и боялся.

Давно ли он мечтал влюбиться и быть любимым, и вот она любовь… Но почему-то от нее, от одних мыслей о ней, по телу пробегает холодок и на душе становится тревожно.

Вита ему очень нравится: спокойная, рассудительная, величественная; ее идея написать книгу об изобретателях и испытателях катапульт, быстрое проникновение в их нелегкое и непростое дело говорили о ее незаурядном уме, а верная ориентировка в причине происшествия, помощь в разоблачении подлинных виновников, простая и одновременно логическая последовательность доводов восхищали Веденина, зарождали в нем вот это желанное и опасное чувство — любовь, на которую он не имел права. А она уже вошла в его сердце, то обдавала огнем, то сжимала холодом.

Гайвороненко, видя его настроение, не донимал ни вопросами, ни разговором. Да и генерал выглядел не лучше: им обоим на военном совете выдали по первое число. И поделом: под их крылышком росли и зрели Скоросветов с Измайловым — не в один же день они стали дельцами, меркантилистами; сколько раз Скоросветова уличали в непорядочности, подличании, а материал на увольнение не представили, пересаживали его из одного кресла в другое. Прав Гайвороненко: доверие, как и жизнь, теряют один раз. А Веденин ограничивался тем, что назначал Скоросветова на другую должность… А как характеризовали Измайлова? Добросовестный офицер, знающий свое дело врач, принципиальный коммунист… Не только по шаблону аттестации писали, по шаблону к людям подходили: хороший врач, значит, и человек хороший. Не напивается допьяна, значит, добросовестный офицер. Выступает на собраниях, значит, принципиальный коммунист. А то, что он скопидомничал, почти всю получку на сберкнижку клал, обмундирование до дыр изнашивал, мало кого беспокоило, — все времени не хватало. А теперь его будет и того меньше: надо нового испытателя готовить, другого врача искать.

Гайвороненко, наверное, надоело мучить себя самобичеванием, он подвинулся ближе к Веденину, спросил с улыбкой:

— Что нос опустил? За критику обиделся?

— Не обиделся. Думаю, кем Арефьева заменить.

Испытателей много, а по-настоящему толковых, талантливых — Арефьев был да Батуров.

— Выходит, зря Батурова отпустил?

— Не зря. Человек, можно сказать, сам себя победил.

— В том-то и дело, что не сам, — вздохнул Гайвороненко. — Как ее, Таримова, что ли? — Веденин кивнул. — Красивая?

— Красивая. — Веденин почувствовал, как загорелось лицо, и добавил: — И умная.

— Говорят, после того, как ты пригрозил ей выселить в двадцать четыре часа из гарнизона, она приутихла? — Гайвороненко хитро, с улыбочкой и испытующе смотрел ему в глаза. Наверное, и ему успели сообщить о вчерашней встрече. Если бы он знал о его думах… А может, догадывается?

— С ней произошло нечто подобное, что и со мной, — защитил ее Веденин.

— На этой почве вы и нашли общий язык? — продолжал усмехаться Гайвороненко.

— Возможно, — не стал отпираться Веденин.

— Прямо как у Шекспира: она меня за муки полюбила, а я ее — за состраданье к ним, — рассмеялся Гайвороненко. И вдруг согнал улыбку, заговорил доверительно и серьезно: — Красивая и умная — это хорошо, кому такие не нравятся; любовь — это здорово. Но мы, мужчины, должны помнить: не чувства управляют нами, а мы управляем чувствами. — Помолчал. — Батурову я завидую, что он нашел такую женщину, — она его единственная и последняя надежда.