— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови все достояние Твое…

Впервые христианское песнопение так свободно, привольно раздавалось над просторами Днепра, на русской земле. Оно звучало громко, настойчиво, как призыв к новой жизни. Звучало как знак того, что прошлое ушло и не вернется. Что славить Господа Христа можно отныне открыто, потому что кругом неизбежно торжествуют добро и любовь. И время старых богов закончилось — наступила их гибель.

На княжеском дворе дымились костры, на которых женщины готовили праздничное угощение. Здесь же были привязаны несколько коз и овец, предназначенных для благодарственного жертвоприношения богам.

— Этого больше не будет, — сказал я, едва увидел жрецов в их кожаных одеждах, с ритуальными ножами, висящими на поясе. — Великий киевский князь больше не станет служить ложным богам. Мы построим храм Божий и там будем славить Господа Спасителя. Уберите жертвы.

Но все оказалось не так просто. Мне предстояло пережить еще одно испытание.

— Нет, князь, — твердо произнес воевода Свенельд, внезапно заступив мне дорогу и встав прямо напротив. — Ты стал христианином и не спросил нас. Ты не подумал о том, что не все в Киеве стали предателями. Не все согласны служить твоему Христу. И ты еще хочешь запретить нам принести жертвы богам. Богам, которые даровали нам столько побед!

Свенельд сказал все это громко, не таясь, и видно было, что он взбешен. Видимо, он долго сдерживался, но теперь моя слишком решительная выходка окончательно вывела его из себя — воевода потерял самообладание.

Вообще я убежден в том, что люди должны постоянно учиться друг у друга. У всякого человека можно поучиться чему-то хорошему. У Свенельда я мог бы поучиться выдержке. Надо отдать ему должное — он терпел очень долго. Вероятно, по его понятиям — бесконечно долго.

Ведь Свенельд прекрасно помнил Любаву и дал мне это понять. Но он не вмешался, ни словом не обмолвился никому о том, что «принцесса Анна» — никакая не принцесса, а бывшая рабыня, а до этого ключница покойного полоцкого князя. Свенельд не вмешался в мою затею жениться на Любаве.

Более того, он стерпел мое крещение и то, что большая часть дружинников последовала примеру, который я подал. А ведь это наверняка до крайности возмущало Свенельда.

Но теперь он взорвался. Князь Владимир перешел границы допустимого — он запретил совершить жертвоприношение богам!

Во дворе наступила тишина. Ее нарушали только треск сучьев в кострах да блеяние приготовленных для заклания животных. Любава прижалась ко мне, и я ощутил, как напряглось все ее тело — она чуяла угрозу. Сзади слышалось тяжелое дыхание Алеши Поповича…

Оглянувшись, я увидел угрюмые лица, внимательно и настороженно глядящие на нас со Свенельдом. Если мы сейчас вступим в конфликт с воеводой, сколько людей окажется на моей стороне?

И я отступил. Еще папа в детстве говорил мне, что зарываться нехорошо. Отличный урок того, что даже князю не стоит расслабляться.

— Я не говорил, что запрещаю провести жертвоприношение, — произнес я дрогнувшим голосом, стараясь сохранить достоинство. — Я сам стал христианином и поэтому не стану в нем участвовать. Но все, кто хочет, могут это сделать…

Мы смотрели друг другу в глаза. Свенельд понял меня. Он недобро усмехнулся и принял мою капитуляцию.

— Мы пойдем к алтарю Перуна, — сказал он. — Если все-таки захочешь быть со своей дружиной, князь, то приходи туда.

Из уст взбешенного Свенельда это приглашение прозвучало скорее угрозой…

Мы поднялись на второй этаж терема. Рядом со мной были Любава, Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец. Все были мрачны, потому что предвидели осложнение ситуации.

Многие дружинники ушли вместе с воеводой к алтарю Перуна совершать жертвоприношение. Туда же стекалась толпа киевских жителей. Там, у языческого алтаря может произойти все, что угодно.