Если же веймарские власти примут решение самим набирать рекрутов для Пруссии, то их ждет крайне «неприятное, ненавистное и позорное занятие»[710], а если завербованные против воли рекруты дезертируют, то прусские солдаты все равно станут отлавливать их уже на веймарской земле или же позаботятся о том, чтобы этим занималось Веймарское герцогство. Понять, когда наступит «конец этим неприятностям»[711], трудно еще и потому, что Австрия не станет мириться с вербовкой рекрутов для прусской армии. Вена или сама начнет вербовать солдат в Веймарском герцогстве, или же сочтет его своим военным противником, что неизбежно повлечет за собой фатальные последствия. Дело в том, что война уже развязана. Что делать? Гёте советует герцогу попытаться выиграть время и использовать его для того, чтобы наладить отношения с мелкими и средними герцогствами – Ганновером, Майнцем, Готой – и создать «более тесный союз», чтобы общими усилиями «как можно лучше защитить себя от тягот близкой войны»[712]. В будущем это в любом случае принесет свои плоды, даже если сейчас объединенные герцогства не смогут помешать планам Пруссии. По сути, это не что иное, как проект будущего союза правителей мелких и средних государств, расположенных между Пруссией и Австрией. Гёте тщательно продумал эту идею. Судя по его аргументации, главным для него было выживание небольших государств. Политическому порядку, основанному на гегемонии, он предпочитает порядок, возникающий в результате сбалансированных отношений между множеством политических единиц. В этой своей нацеленности на многообразие и сотрудничество он по-прежнему остается последователем Юстуса Мёзера. Однако то, на что он надеялся и к чему стремился на государственной службе, не произошло. Только двадцать лет спустя возник Рейнский союз, объединивший мелкие и средние государства, но это была уже не опора в противостоянии крупным державам, а лишь инструмент одной из них, а именно наполеоновской империи.
Первое время Гёте успешно продвигал свою идею. На заседании 21 февраля 1779 года Тайный консилиум поддержал предложенную Гёте стратегию. Было принято решение искать союза с другими княжескими дворами, стремящимися сохранить нейтралитет, а пока по возможности противиться насильственной вербовке рекрутов и усиливать собственное военное присутствие.
Веймарскому герцогству повезло. 13 мая 1779 года война за баварское наследство – войска противников успели посидеть в засаде морозной зимой, оголодать и переброситься дюжиной-другой замерзших картофелин – закончилась Тешенским миром. Однако в первые месяцы предугадать подобный счастливый исход было невозможно. Гёте, будучи председателем Военной комиссии, ездит по стране, контролируя рекрутский набор. В эти дни он пишет первый прозаический набросок «Ифигении в Тавриде» – пьесы, которую в одном из писем к Шиллеру назовет «чертовски гуманной»[713].
Более легкие пьесы «Лила» и «Триумф чувствительности» были написаны ко дню рождения герцогини в прошлом и позапрошлом годах и теперь снова разыгрывались актерами любительского театра в честь именинницы 30 января. Герцогиня была в положении и скоро должна была разрешиться от бремени. 3 февраля 1779 года у нее родилась дочка. На 14 марта было запланировано первое после родов посещение церкви. Когда 14 февраля Гёте приступил к работе над «Ифигенией», он надеялся, что премьера спектакля по новой пьесе будет приурочена к этому событию. На этот раз повод требовал от поэта чего-то торжественного и возвышенного. Этой цели – возвышенному развлечению без лишних волнений – подчинен замысел пьесы, и в этом смысле «Ифигению» можно назвать «пьесой на случай». Постановка была принято хорошо. Ее успех объяснялся среди прочего тем, что Корона Шрётер в роли Ифигении и Гёте в роли Ореста вместе производили неотразимое впечатление. Статная фигура Короны и ее изящный костюм из драпированного шелка полностью соответствовали античным пристрастиям веймарского двора, а что касается Гёте, то он настолько хорошо справился со своей ролью, что придворный врач Кристоф Вильгельм Хуфеланд по прошествии многих лет с восторгом вспоминал: «Казалось, на сцене сам Аполлон. Никогда еще публика не видела столь счастливого соединения физического и духовного совершенства и красоты, как в тот вечер в Гёте»[714].
Спектакль был сыгран дважды, после чего Гёте забрал пьесу и давал ее читать лишь некоторым своим друзьям, следя за тем, чтобы ее не переписывали. Как признавался он в письме Карлу Теодору фон Дальбергу, она «слишком небрежно написана, чтобы из придворного театра сразу же отправиться в большое плавание»[715]. Ко дню рождения герцогини в 1781 году спектакль был показан еще раз, но произвел уже не столь сильное впечатление. Гёте продолжает улучшать и доводить до совершенства написанное. Эта драма не отпускает его. Он надеялся, что сможет переложить ее в пятистопный ямб еще до отъезда в Италию, однако закончить работу ему удается уже в Риме. Что касается сюжета и содержания, то здесь Гёте почти ничего не меняет. Быть может, он и хотел бы что-нибудь изменить, но слишком сильно довлеет над ним первоначальный замысел.
Для создания этого первого, изначального варианта Гёте потребовалось всего шесть недель, выпавших на то неспокойное время, когда ему приходилось ездить по герцогству, вербуя рекрутов. Поначалу он сам пытался создать необходимый творческий настрой. В комнату, расположенную рядом с его кабинетом, он приглашал музыкантов, и те играли, пока он работал над пьесой. «Прелестные звуки музыки постепенно освобождают мою душу от пут протоколов и актов. В соседнем зеленом кабинете играет струнный квартет, а я сижу и призываю далекие образы. Думаю, сегодня закончу одну сцену»[716].
То духовное пространство, которое он открыл для себя в «Ифигении», было предельно далеко от нужд и забот реальной жизни. Находясь в Апольде, Гёте пишет Шарлотте фон Штейн: «Здесь моя драма совершенно не желает продвигаться вперед (вот проклятье!), но царю Тавриды надлежит выражаться так, как будто он ни сном, ни духом не ведает о голодающих чулочниках в Апольде»[717]. Два дня спустя он сообщает герцогу, как проходит отбор рекрутов, которых «измеряют и осматри вают»[718]. Покончив со служебными делами, «я поднимаюсь в свою старую крепость поэзии и колдую над своей дочуркой [Ифигенией]. В нынешних обстоятельствах я, впрочем, понимаю, что излишне церемонничаю с этим добрым даром богов, и теперь у меня появилось время, чтобы по-домашнему сойтись со своим талантом, если я в своей жизни хочу создать еще что-нибудь»[719].
Гёте сам удивлен, как успешно продвигается его пьеса, невзирая на неблагоприятные внешние обстоятельства. Он снова чувствует свою гениальность, «добрый дар богов». Он обещает себе в будущем относиться к нему иначе. Что касается насущных дел и окружающих людей, то ему, по-видимому, удается оградить себя на время работы. «Сейчас я живу с людьми этого мира, ем, пью и веселюсь с ними вместе, но почти их не чувствую, потому что моя внутренняя жизнь неизменно идет своим ходом»[720]. Незримо для других его мысли играют «прекрасный концерт»[721].
Его камерная пьеса без повышенных тонов, с легкими диссонансами и примиряющим финалом действительно напоминает прекрасный концерт – для некоторых читателей и тогда, и сейчас, пожалуй, даже излишне прекрасный. Пугающая жестокость архаичного мира едва ощутима в легких мелодиях этого концерта.
Миф об Ифигении Таврической в том виде, в каком его знал Гёте по трагедиям Эсхила и Еврипида и более поздним переложениям Овидия и Гигина, пронзительный и жестокий. Орест мстит за смерть своего отца Агамемнона матери Клитемнестре, которая вместе со своим любовником Эгистом убила супруга, вернувшегося домой из Трои. Теперь Ореста – убийцу собственной матери – преследуют богини мщения эринии. Чтобы избавиться от проклятия, он, согласно предсказанию оракула, должен похитить в Тавриде священный кумир Артемиды и привезти его в Грецию. При этом для него остается тайной, что хранительница этой святыни, жрица Артемиды – Ифигения, его сестра. Сама Артемида перенесла ее в Тавриду, чтобы спасти от смерти, когда Агамемнон, выступая в троянский поход, хотел принести свою дочь в жертву богам, чтобы добиться у них попутного ветра. Итак, Орест вместе со своим другом Пиладом прибывает в страну тавров, которая, по античным представлениям, находилась где-то у Черного моря и была населена варварами. Местный обычай предписывал таврам убивать чужестранцев, и эта участь ожидала и Ореста с Пиладом, а жрицей во время ритуального убийства должна была быть Ифигения. Еврипид достигает сильного драматического эффекта в сцене, в которой брат и сестра узнают друг друга, после чего Ифигения придумывает, как перехитрить царя Фоанта, похитить кумир Артемиды и бежать из Таврии. У Еврипида вторая часть – это уже не столько драма, сколько комедия: он на все лады высмеивает варваров, позволивших себя обдурить. В начале – жестокость, в конце – смех, а посередине – драматичное нагнетание: таков был стиль античной драмы. Гёте сделал из этого мифа нечто совершенно другое. Позже он поймет, что его пьеса, возможно, соответствовала тому образу античности, который создал Винкельман в своей «Истории искусства древности» («благородная простота, спокойное величие»), но в остальном была абсолютно негреческой. В 1811 году он признается Римеру: «Неполнота продуктивна. Свою “Ифигению” я писал, изучив греческую мифологию, но знания мои были неполными. Будь они исчерпывающими, пьеса так бы и осталась ненаписанной»[722]. Свою Грецию Гёте искал сердцем, а не разумом.
Наиболее очевидно отступление Гёте от античного образца проявляется в изображении короля варваров Фоанта. Его характер и образ действий кардинальным образом меняют смысл традиционного мифа об Ифигении. В отношениях между Ифигенией и Фоантом заключено главное нравственное послание пьесы. Именно в них проявляется ее «чертовская гуманность». Фоант добивается расположения своей благородной пленницы. Он желает обладать ею и хочет, чтобы она родила ему наследника, так как своего единственного сына он потерял на войне. С другой стороны, он высоко чтит ее, иначе не пошел бы ей на встречу, отменив человеческие жертвоприношения в храме Артемиды. Ифигения ценит его расположение, но не может ответить ему взаимностью, а без любви она не может стать женой Фоанта, как он того хочет. В этом смысле Ифигения придерживается современных взглядов: в браке ей важна личная любовь между супругами. Любые другие связи противоречат ее обету чистоты.
Она отвергает Фоанта и, чтобы отпугнуть, посвящает в тайну рока, довлеющего над ее родом: она рассказывает ему о братоубийственном прошлом своих предков – Атридов. Началось все с Тантала, который прежде сидел за одним столом с богами, но был проклят за свое дерзкое высокомерие. Атрей, его потомок, убил сыновей своего брата и за совместной трапезой подал ему их расчлененные тела. И так, из поколения в поколения, жестокий рок преследовал ее род вплоть до Агамемнона, ее отца. От его рук ее спасла Артемида, и теперь она живет под ее защитой. Ей она хочет служить в этом храме, не желая связывать себя никакими другими узами. Единственное, чего она хочет, – это снова оказаться дома. Душою она тоже стремится в страну греков.
Фоант оскорблен отказом. Он не овладевает ею силой, но дает ей понять, что разозлен. Он приказывает вернуть отмененный Ифигенией жестокий обычай приносить чужестранцев в жертву. И начало этому должна положить сама Ифигения, убив двух чужестранцев, что последними прибыли в Тавриду. Тогда ни Ифигения, ни Фоант еще не могли знать, что речь идет об Оресте и Пиладе. И если приказ Фоанта останется в силе, Ифигения должна будет убить собственного брата.
Орест, прибывший в Тавриду, чтобы искупить свой грех, измучен и обессилен. Он сам мечтает о смерти и готов принести себя в жертву. Но тут брат и сестра узнают друг друга. Первой узнает брата Ифигения:
Потом и Орест узнает сестру и хочет увлечь ее за собой в своем стремлении к смерти:
Его охватывает безумие, не помня себя, он засыпает, а проснувшись в объятьях Ифигении – освобождается от наваждения.
Подобная сцена еще не раз появится в творчестве Гёте. После смерти Гретхен Фауст также погружается в сон и просыпается полным сил и желания действовать и свободным от чувства вины. Эгмонт во сне побеждает страх смерти. Шиллер, к примеру, ни за что не допустил бы ничего подобного. Когда в 1802 году Гёте попросил его адаптировать «Ифигению» для постановки на сцене, он не мог справиться с отвращением, которое вызывала у него эта сцена[727]. Ему не нравилось, что Гёте позволяет своим героям проспать кризис, вместо того чтобы преодолеть его благодаря собственным решительным поступкам. Однако Гёте возлагает большие надежды на милость природы – сон, дарующий забвение и исцеление. В его представлении человек укоренен в своем прошлом, но при этом у него всегда остается возможность открыться настоящему, которое дает ему новые силы и предъявляет новые требования. Если прошлое обладает над человеком непреодолимой властью (ярость эриний как символ всевластного прошлого), то жизнь в настоящем становится невозможной. В том, чтобы превращать совесть в наместника абсолюта в душе каждого отдельного человека, как это делает Кант, Гёте видит одну из крайностей протестантизма. Уже в почтенном возрасте восьмидесяти лет он прославлял искусство забвения в письме Цельтеру: «Стоит лишь представить себе, как с каждым вдохом эфир забвения пронизывает все наше существо, так что мы храним лишь слабые воспоминания о радостях и почти совершенно забываем о своих страданиях.
Этот священный божий дар я с малых лет ценил, использовал и преумножал»[728].
Итак, Орест исцелен, эринии больше не имеют над ним власти. Теперь осталось только освободить Ифигению из рук Фоанта. У Еврипида она сама придумывает коварный план побега, у Гёте это делают Орест и Пилад, тогда как Ифигению одолевают сомнения. В этот момент как раз и должен проявиться ее не знающий меры гуманизм, но и ей сначала приходится преодолевать сомнения. В храме, укрывающем ее от жизненных невзгод, ей легко сохранять чистоту, воздерживаясь от недостойных средств. Поэтому она и боится покидать храм. У нее прекрасная, чистая душа, которую она боится запятнать.
По замыслу Ореста и Пилада, Ифигения должна доставить изваяние Артемиды к морю под предлогом обряда очищения, на самом же деле для того, чтобы погрузить его на корабль брата и самой укрыться под его защитой. Получается, что она должна обмануть Фоанта. В диалоге Ифигении и Пилада идея чистоты сталкивается с обычным здравым смыслом, гуманистический идеализм вступает в спор со скептическим реализмом.