Первая задача выполнена – рудники изучены, теперь можно двигаться ко второй цели. В Вернигероде живет бедный Плессинг, которого задумал посетить Гёте. В стихотворении сразу же после процитированной выше вводной части дается указание на следующую остановку в пути:

Двумя строфами ниже Гёте еще раз вспоминает о несчастном:

Перед встречей с Плессингом Гёте пришлось побороть свой внутренний страх. В письме к Шарлотте он называет это «приключением», которое он «выдержал на отлично»[671]. Как именно проходила эта встреча, он подробно описывает в автобиографическом очерке «Кампания во Франции». Хозяин гостиницы в Вернигероде, где он остановился, объяснил ему, где найти Плессинга. «Он был удивительно похож на свое письмо: возбуждая к себе интерес, он отнюдь не внушал особой симпатии»[672]. Гёте назвался рисовальщиком из Готы. Знаком ли он с тамошними знаменитостями, спросил Плессинг. Гёте, сохраняя собственное инкогнито, назвал несколько имен, от Бертуха до Музеуса. А знаменитый Гёте, вы же наверняка встречались с ним, почему вы ни словом ни обмолвились о нем, в нетерпении перебил его молодой человек. Да, он знаком с ним, отвечал Гёте, и тот даже поддержал его как рисовальщика. Молодой человек «настойчиво» потребовал описать ему эту «странную личность», о которой так много говорят. Описать самого себя Гёте не составило большого труда. Плессинг так и не догадался, что его собеседник и есть Гёте. Ему не хватало открытого отношению к миру, и все его внимание, как пишет Гёте, было сосредоточено на себе самом.

Это была странная встреча. Гёте пришлось еще раз выслушать прочитанное вслух невероятно длинное письмо, которое уже было ему хорошо известно, и сетования на то, что автор так и не получил ответа. Плессинг спросил гостя, что, по его мнению, думает он об этом письме и почему Гёте оставил его без ответа, а также каким мог бы быть его ответ, на что Гёте сказал, что писатель, вероятно, назвал бы лишь «одно средство спастись, избавиться от болезненного, мрачного, самоистязательного душевного состояния, и это средство – внимательное созерцание природы и сердечное участие ко всему, что творится во внешнем мире. Уже самое общее знакомство с природой, безразлично, с какой ее стороной и на каком трудовом поприще ты с нею соприкоснулся, в качестве садовника или земледельца, охотника или рудокопа, отвлекает нас от бесплодного самоанализа. И, напротив, когда мы направляем все наши духовные силы на познание реальных, бесспорно существующих явлений, это постепенно вселяет в нас великий покой и удовлетворенность ясностью, уже нами достигнутой»[673].

Плессинг ничего и слышать об этом не хотел, по-прежнему пребывая в унынии и продолжая жаловаться на то, как разочаровывают его и люди, и ландшафты, от которых он ждет чего-то совершенно иного. Именно в этом и заключается его проблема, подытоживает Гёте: нужно встречать действительность с чистым сердцем, не навязывая ей своих собственных представлений. Однако Плессинг с поразительным упорством настаивает на том, что «туманный морок его воображения» ценнее достоинств «ясной реальности»[674]. Предложения Гёте не нашли отклика в его душе, и, вспомнив о долгом и трудном пути, проделанном ради этого несчастного, Гёте посчитал, что свой долг он выполнил и теперь «свободен от каких-либо перед ним обязательств»[675].

Впрочем, свободным Гёте чувствовал себя не только перед Плессингом. Прошел уже год с тех пор, как он отверг дружбу Ленца. Теперь, в доме Плессинга, он пытался успокоить свою совесть и в связи с воспоминаниями о Ленце и Клингере. Свой рассказ о свидании с Плессингом он предваряет очень показательной фразой: «В силу некоторых обстоятельств я уже взвалил на себя тяжкую обузу – нескольких юношей, которые, вместо того чтобы идти вслед за мною к высшей и более чистой культуре, упорно стояли на своем, при этом ничего хорошего не достигая, мне же они мешали продвигаться вперед»[676]. Стало быть, в Вернигероде Гёте отправился в том числе и для того, чтобы лицом к лицу встретиться с Плессингом и наконец сбросить с себя эту тяготившую его историю. Плессинг, лишь после отъезда Гёте осознавший, с кем он все это время говорил, упорно поддерживал эту связь, однажды даже посетил Гёте в Веймаре и исправно писал ему письма. Иногда Гёте удостаивал его ответом, всячески стараясь не выставлять напоказ благоустроенность собственного существования: «В одном могу я Вас уверить: посреди своего счастья я продолжаю жить в постоянном воздержании»[677].

Плессинг в конце концов достиг кое-каких профессиональных успехов, стал профессором в Дуйсбурге, написал несколько книг и бесчисленное множество писем знаменитым людям своего времени и приобрел славу чудака, бродившего по городу в заношенной до дыр одежде и время от времени, иногда на несколько недель, сбегавшего в лесную чащу. Эти строки из «Зимнего путешествия на Гарц» посвящены ему:

А вот и третий мотив этого странного путешествия[679]:

«Алтарь благодарного сердца» – это гора Броккен. К этому восхождению Гёте подтолкнули не альпинистские амбиции, хотя для того времени покорение горной вершины в зимнее время было незаурядным достижением. По возвращении Гёте писал Шарлотте фон Штейн: «Хочу открыть Вам (но никому ни слова), что на Гарц я отправился с тем, чтобы покорить вершину Броккена»[681]. Зачем? Успех или провал этой затеи должны были послужить «подтверждающим знаком»[682].

Если ему удастся покорить Броккен, это будет знаком судьбы, знамением божьим. Но в чем не уверен Гёте? Трудно сказать. После восхождения он пишет в дневнике: «Что есть человек, что Ты помнишь его»[683]. Только это мы и знаем наверняка: этот знак послужит подтверждением тому, что боги – или судьба – по-прежнему к нему благосклонны. Или, как, вероятно, справедливо полагает Альбрехт Шёне, доказательством того, что решение остаться в Веймаре было верным.

Несколько недель перед путешествием в Гарц Гёте провел в Вартбурге, в полном уединении, в то время как в долине, в Эйзенахе, герцог со своими приятелями-придворными предавался шумным охотничьим забавам. Гёте опять мучается сомнениями, он чувствует, насколько чуждо ему это общество. В дневнике появляется странная запись: «и все же я обречен на отчуждение там, где надеялся на близость»[684]. С этими людьми у него теперь мало общего. Однако к герцогу он по-прежнему испытывает глубокую привязанность. Только это его и удерживает. Герцог «становится мне все ближе и ближе, дождь и порывистый ветер гонят овец друг к другу»[685]. И после этого, с подчеркиванием и двумя восклицательными знаками: «Править!!» Вокруг Вартбурга тоже бушует непогода, и Гёте снова охватывает настроение «Странника в бурю», это упорное сопротивление ветру и ненастью, эта непоколебимая вера в силы того, кто «храним всемощным гением»[686]. Отныне он, вопреки всем трудностям и препятствиям, будет править вместе с герцогом. Но разве это достаточно серьезное испытание – «править» столь крошечным государством? Быть может, на карту поставлено нечто большее? Не идет ли здесь речь о более важном решении?

Как бы то ни было, но решение остаться в Веймаре имело огромные последствия для всей жизни Гёте. Вся его дальнейшая жизнь, вся его деятельность были неразрывно связаны с герцогом. Веймар навсегда станет его миром, в который он вовлечет и прочие миры. После восхождения на Броккен он с гордостью напишет: «Со мною Господь поступает так же, как с древними святыми»[687].

Что касается самого подъема на гору, то в одном из писем к Шарлотте фон Штейн Гёте дает красочное, даже немного торжественное описание этого события. Рано утром он пришел к торфяному домику у подножия Броккена, где застал лесника за «утренним возлиянием». Тот уверил его, что при таком снеге и тумане о восхождении на гору нечего и думать. Он, во всяком случае, ни за что не осмелится лезть на Броккен, а уже он-то знает, о чем говорит. Они выглянули в окно: туман застилал горные вершины. «Я молчал и про себя молил богов переменить настрой этого человека и погоду, а сам не говорил ни слова. И вдруг он сказал: вот теперь Вы можете видеть Броккен. Я подошел к окну, и гору можно было рассмотреть так же ясно, как отражение своего лица в зеркале. Сердце мое возликовало, и я воскликнул: как же мне не взобраться на нее? Может, у Вас есть слуга или кто еще? Но он сказал: я пойду с Вами. И я вырезал знак на оконной раме на память о нахлынувших слезах радости. И если бы я писал не Вам, то грех было бы рассказывать об этом. Я не верил в это до самого последнего уступа. Туман остался внизу, а наверху царила божественная ясность»[688].

Этой ясной видимости на вершине горы посвящены последние строки «Зимнего путешествия на Гарц»:

Здесь слышен мотив, великолепно раскрытый Гёте в «Песне о Магомете»: как горный ключ бежит по скалам, превращаясь в стремительный поток, как он орошает землю и дарует влагу всему, что на ней растет, как он принимает в себя другие реки и ручьи и наконец изливается в море. Аллегория животворящего духа, «гения». Эта тема тоже слышна в гётевском восприятии покорения Броккена – он окрылен, он чувствует в себе новые силы – не только для «правления», но и для поэзии.

И еще один момент: спускаясь с горной вершины, Гёте становится свидетелем незабываемой игры красок. В пещерах и шахтах Гарца Гёте уже открыл в себе геолога и минеролога, теперь же свет и тени пробуждают в нем интерес к необычным особенностям цвета. В своем «Учении о цвете» 1810 года он вспоминает об этом как о событии, положившем начало его научным изысканиям в этой области: «Во время зимнего путешествия по Гарцу я как-то под вечер спускался с Броккена. Широкие пространства вверху и внизу были заснежены <…>. Если днем, при желтоватом оттенке снега, уже были заметны слабофиолетовые тени, то теперь, когда от освещенных частей отражался усилившийся желтый цвет, тени нужно было признать ярко-синими. Когда же солнце наконец приблизилось к своему закату и луч его, весьма ослабленный сгустившимися испарениями, озарил весь окружающий меня мир великолепнейшим пурпуром, тогда цвет теней превратился в зеленый, который по яркости можно было сравнить с цветом морской волны, по красоте – со смарагдовой зеленью. Явление становилось все ярче, казалось, что находишься в сказочном мире»[690].

Итак, для этого зимнего путешествия на Гарц у Гёте было три веские причины: усвоение практических знаний по горному делу для работы в Горнорудной комиссии, избавление от чувства вины в долгом пути сквозь ветер и непогоду и гадание по Броккену: править! Удивительная игра света и тени под вечер стала еще одним подарком будущему теоретику цвета. Все это вместе легло в основу удивительной поэтической мистификации.