Отец, как уже говорилось выше, благосклонно относился к этой связи, считая Анну Сибиллу вполне подходящей партией.
Он с нетерпением ждал того момента, когда наконец улягутся «суматошные страсти» вокруг его сына. Необузданная гениальность, нескончаемый поток друзей и знакомых, постоянные сборища с целью «веселого времяпрепровождения», щедрость и «страсть к поручительству»[486] – Гёте одалживал деньги некоторым своим друзьям, в частности, Ленцу, Клингеру и Вагнеру, – все это обременяло бюджет семьи, тем более что адвокатская практика Гёте, равно как и его литературные занятия не приносили ощутимого дохода.
Родителям Гёте ничего не оставалось, как только проявлять терпение. Отношения с Анной Сибиллой Мюнх не переросли ни во что серьезное, так называемая необузданная гениальность не прекращалась, а даже наоборот – усиливалась, по мере того как ширилась слава молодого автора. Не иссякал и поток гостей. Среди них оказался человек, которому суждено было сыграть важную роль в жизни Гёте.
23 июня 1774 года Иоганн Каспар Лафатер по пути из Цюриха в курортный город Эмс остановился во Франкфурте и на неделю задержался у Гёте. Лафатер, занимавший должность пастора в Цюрихе, был на восемь лет старше Гёте и к тому времени уже довольно знаменит. Его имя было известно далеко за пределами богословских кругов, и повсюду он пользовался уважением. Он, несомненно, обладал даром проповеди и убеждения и сам называл себя «ловцом человеческих душ». Постоянно путешествуя, он повсюду завязывал новые знакомства. Как никто другой он умел привлекать людей к своим проектам – сборникам, литературным сериям, выпуску назидательных брошюр. Он был тем, кого сегодня называют «сетевиком». Люди тянулись к нему, и даже ходили слухи, будто он обладает целительной силой. Говорил он тихо и проникновенно, излучая доброжелательность. Знакомые охотно сопровождали его в поездках и принимали у себя, когда он делал остановки в пути. О его приезде сообщалось в газетах. Написали газеты и о том, что Лафатер нанес визит Гёте. «Ты ли это?» – было первой фразой, произнесенной на протяжном швейцарском диалекте, и вот уже они бросились друг другу в объятья.
Впервые Лафатер обратил на себя внимание общественности, когда в 1762 году вместе с художником Иоганном Генрихом Фюссли выступил в печати против несправедливых решений цюрихского ландфогта и тем самым способствовал отстранению его от должности. Это принесло ему славу благочестивого и смелого человека. Для него самого сентиментальная созерцательность была гораздо важнее политики. В 1768 году он опубликовал «Взгляды в вечность» – фантазии в духе сентиментализма о жизни после смерти. Этот труд принес ему известность в Германии. В 1772 году во «Франкфуртских ученых известиях» Гёте сдержанно похвалил сочинение Лафатера, однако же поспешил дистанцироваться от его воззрений. Рассуждения о «прощении грехов», пишет он, возможно, «даруют успокоение относительно данных материй людям определенного сорта»[487], однако рецензент не относит себя к их числу, ибо не испытывает беспокойства и в успокоении не нуждается. Подобными высказываниями Гёте и прежде вызывал недовольство у некоторых своих знакомых из среды гернгутеров, и теперь этот аргумент – заявление о том, что ему незнакомо чувство греха, – он приводит и против Лафатера. При этом его похвалу заслужил располагающий стиль изложения. Очевидно, что книга написана не для «резонерской» части христианского мира, а для «душ, восприимчивых к прекрасному», ибо Лафатер «рисует <…> чудесный мир» там, где обычно царят «мрак и смятение»[488]. В заключение рецензент советует автору полностью отказаться от богословских рассуждений и посвятить себя чистому созерцанию. Совет в каком-то смысле бессмысленный: что может созерцать человек, чей взгляд устремлен в вечность?
Лафатер, в свою очередь, впервые обратил внимание на Гёте в начале 1773 года, когда вышло в свет его сочинение под названием «Письмо пастора в *** к новому пастору в ***», и был восхищен содержащимся в нем страстным выступлением в пользу простого душевного благочестия и против догматической изощренности. После прочтения «Гёца» Лафатер писал Гердеру: «Среди всех писателей я не знаю гения более великого»[489]. В августе 1773 года начинается их переписка, которая со стороны Лафатера с самого начала выдержана в восторженных тонах. Первые письма Гёте к Лафатеру не сохранились, но, по всей видимости, несмотря на избыток дружеских чувств, Гёте не обходил стороной и те вопросы, по которым у них возникали разногласия. «Я не христианин»[490], – цитирует Лафатер одно из несохранившихся писем Гёте. Очень резкое заявление, и Лафатеру было непросто его принять. Однако любовь и восхищение позволили ему закрыть на это глаза. Он смог это сделать еще и потому, что полагал, будто понимает Гёте лучше, чем он сам. Когда Лафатер, подобно многим другим, разглядел в Гёте гения, его талант он воспринял как божественную силу, действующую внутри нас и неосознаваемую нами. Он не искал в Гёте обычной набожности, не хотел обратить его в свою веру, не хотел «преследовать» его и «привлекать на свою сторону». Он хотел, чтобы благородная борьба духа разрешила их спор: «Ты станешь им [христианином] – или я стану тем, кем являешься ты»[491]. Дух дышит, где хочет.
Лафатер мечтал привлечь Гёте и к работе над своим новым проектом – большой книгой по физиогномике. Для нее он собирал рисунки, гравюрные портреты и силуэты известных и неизвестных людей, которые затем либо он сам, либо по его просьбе друзья и знакомые трактовали с точки зрения физиогномики. «Физиогномические фрагменты, способствующие познанию человека и любви к человеку», как в конечном итоге было названо это сочинение, изначально задумывались как коллективный труд. Лафатер не претендовал на авторитетность собственных толкований, оставляя за собой единственное право – обратить внимание общественности на физиогномический аспект человекознания.
При этом основная мысль была предельно проста. Речь шла о предполагаемой взаимосвязи между внешним обликом и характером человека. Как впоследствии психоанализ, физиогномика существовала на стыке серьезного научного подхода и салонных развлечений. «Физиогномировать» вскоре вошло в моду, что, с одной стороны, льстило Лафатеру, а с другой – злило, так как грозило испортить репутацию его грандиозного замысла. Поэтому в ноябре 1773 года он писал Гёте: «Не желаете ли Вы мне помочь в том, чтобы путем многочисленных целостных, уверенных наблюдений подтвердить или опровергнуть предположение, возникшее из наблюдений половинчатых, четверичных и восьмеричных?»[492] Гёте был готов помочь прежде всего потому, что в целом разделял главный принцип, согласно которому по внешней форме можно судить о внутреннем содержании. Он и сам не раз ходил этой дорогой – от чувственного восприятия к духовному познанию.
Поначалу Гёте проявил большое усердие в этой работе, снабжая Лафатера портретами и описаниями знакомых и незнакомых людей. Вот что, к примеру, он писал о Клопштоке:
«Эта нежная линия лба означает ясный ум, его высокий взлет над глазами – своеобразие и утонченность, нос выдает внимательного наблюдателя»[493]. Под силуэтом пока еще незнакомой ему Шарлотты фон Штейн летом 1775 года, т. е. еще до переезда в Веймар, он пишет следующее: «Должно быть, это чудесное зрелище, когда мир отражается в ее душе. Она видит его таким, каков он есть, но через призму любви. Поэтому нежность – вот наиболее общее впечатление»[494].
Образ мыслей Лафатера – восторженный и несколько несвязный – не позволял ему должным образом, т. е. трезво и рассудительно противостоять критикам и скептикам. Поэтому он и попросил свежеиспеченного адепта физиогномики Гёте дать несколько общих комментариев, на что тот с готовностью согласился, ибо для него такая задача означала возможность лучше разобраться в себе. В отношениях между людьми, по убеждению Гёте, переплетение действий и ответных реакций чаще всего ускользает от сознательного восприятия. Мы непрерывно читаем по лицам и приноравливаемся к собственным выводам, не отдавая себе в этом отчета. Каждый из нас «чувствует, где ему лучше приблизиться, а где – отдалиться, или, скорее, что-то притягивает нас, а что-то – отталкивает, и уже нет нужды ни в исследованиях, ни в объяснениях»[495]. Не следует мешать этому бессознательному или полусознательному процессу. Как правило, он облегчает общение с другими. Однако же в особых ситуациях, когда присутствует желание узнать, что именно нас привлекает или отталкивает, что сулит нам общение с другим человеком или чего от него ожидать, другими словами, если у нас появляется повод точнее описать характер отношений, в которые мы вовлечены, физиогномическая наблюдательность может сослужить хорошую службу. Это умение, которому можно научить и научиться.
Лафатера Гёте воспринимал как учителя – по крайней мере, в этом вопросе. Он встретил его с большим почтением, когда 23 июня 1774 года тот приехал во Франкфурт. Обращаясь друг к другу, они говорят «брат», а мать Гёте называет гостя «дорогим сыном». Лафатер тотчас же применяет свою физиогномическую наблюдательность: Гёте, пишет он в дневнике, говорит поразительные и странные вещи «с выражением гения, осознающего свою гениальность»[496]. Он наносит визит фрейлейн Клеттенберг и беседует с ней попеременно то о Гёте, то об Иисусе Христе. Он без устали поет дифирамбы новому другу: «И все же я еще никогда не встречал человека столь гармоничного в своем сопереживании природе»[497]. В течение недели Лафатер оставался в доме на Хиршграбен и здесь же принимал посетителей, которые шли к нему нескончаемым потоком. В конце июня он выдвинулся в путь в направлении Эмса – конечной цели своего путешествия, где намеревался лечиться от ревматизма. Гёте решил его сопровождать. К тому моменту они стали неразлучными друзьями.
К этому времени относится дневниковая запись Лафатера о том, как Гёте читал ему по памяти фрагменты эпической поэмы «Вечный жид», над которой он работал в те дни. В центре сюжета – скитания Вечного жида (Агасфера) в Германии XVIII века. По мысли Гёте, Агасфер своими глазами видел самую первую христианскую общину, и по сравнению с ней нынешнее церковное христианство кажется ему чудовищным вырождением. Вот как описано возвращение Спасителя, которого Гёте тоже делает персонажем своей поэмы:
Такова логика истории: когда-то Агасфер не признал в Иисусе бога, теперь в забвении Спасителя повинны церковь, священники и богословы. Работая над «Вечным жидом», Гёте, вероятно, пребывал в том же критическом настроении, что и во время написания письма Гердеру, где он называет официальное церковное христианство «иллюзией» или «бредом» (рукописный вариант допускает оба варианта прочтения)[499].
Благочестивый Лафатер не пишет, понравились ли ему эти стихи. В конце концов, он и сам принадлежал к (реформированной) церкви, и, скорее всего, сатира на современное христианство вызывала у него смешанные чувства, невзирая на то, что для него самого вера в Христа была делом глубоко личным, интимным и далеким от церковных догматов.
Сразу после возращения из Эмса во Франкфурт Гёте уже приветствовал нового гостя: на этот раз к нему пожаловал Базедов – священник, задавшийся целью реформировать систему школьного образования и пользующийся своей славой в поисках денежных средств на воплощение этого замысла. В том же году в Дессау при поддержке князя он открыл образовательное учреждение нового типа – филантропинум. Базедов выступал против формализма и крючкотворства в образовании, призывая к наглядности обучения: предметы познания нужно брать из жизни, ученики сами должны научиться учиться и получать удовольствие от этого процесса. Весьма разумные идеи, невзирая на то, что сам Базедов производил впечатление человека грубого и неотесанного и к тому же был пьяницей и заядлым курильщиком дешевого табака. Общение с ним Гёте мог выносить только на свежем воздухе.
Базедов тоже направлялся в Эмс, и Гёте, не упускавший ни одной возможности попутешествовать, вызвался проводить и его. Так он снова оказался в Эмсе, откуда только что вернулся. В дороге Базедов сидел в экипаже и дымил трубкой, Гёте предпочел место на козлах. Лафатер и Базедов сразу же нашли общий язык, и оба взялись за молодого Гёте, пытаясь склонить его каждый в свою сторону. В те дни Гёте пишет следующие строки:
Это четверостишие появилось на корабле, на котором Гёте вместе с друзьями путешествовал вниз по Лану и далее по Рейну, сначала до Кобленца, а потом, уже без Базедова и его махорки, – до Дюссельдорфа. В соседнем Эльберфельде Гёте впервые встретился с Фридрихом Генрихом Якоби и его братом Иоганном Георгом. Прежде он только писал про них насмешливые статьи и сатиры, доверяя слухам, согласно которым братья отличались излишней мягкостью и чувствительностью. Теперь же он завел с ними личное знакомство, а с Фрицем, который был на шесть лет старше Гёте, в эти жаркие летние дни зародилась дружба на всю жизнь.
Фридрих Генрих Якоби продолжал дело отца, заведуя торговым домом в Дюссельдорфе, а также занимал должность камерного советника и таможенного комиссара. Он был успешным и очень состоятельным коммерсантом с ярко выраженным пристрастием к философии. Он знал всех и каждого, вел переписку со многими знаменитыми литераторами и мыслителями – Лессингом, Виландом, Клопштоком, Гаманом, Кантом. Кроме того, Якоби имел приятную наружность и располагающие манеры. На Гёте он произвел огромное впечатление, и они сразу же нашли общий язык. После первой встречи Якоби писал Гёте письма, напоминающие письма влюбленного: «Все утро не мог успокоиться, моя душа принадлежит тебе одному, делай с ней, что заблагорассудится. Как сильно твое воздействие в моем сердце! Ты, вероятно, никогда не сталкивался с подобным. Продолжай же и впредь творить благое и великое во мне, в том числе ради себя самого»[501].
Путешествие в Кёльн через Бенсберг, остановка на ночлег в гостинице «У Святого Духа», разговор о Спинозе, Гёте, читающий стихи при луне, – все это произвело на Якоби невероятно сильное впечатление, о котором он еще вспомнит в момент очередного кризиса их дружбы: «Я надеюсь, в эту эпоху ты не забыл ту беседку, в которой ты говорил мне о Спинозе, – незабываемо; зал в гостинице “У Духа”, откуда мы смотрели, как над Зибенгебирге восходит луна, где ты сидел в полумраке на столе и читал по памяти стихи “То был соперник смелый…” и другие… Какие часы! Какие дни! Ближе к полуночи ты снова пришел ко мне в темноте. Моя душа словно заново родилась. С этого момента я знал, что связан с тобой навеки»[502].