— День влюблённых? — удивилась я.

— Да, есть такой день. Называется День Валентина — это святой, покровитель влюблённых сердец, а ещё сумасшедших. Но ведь все влюблённые сумасшедшие, не правда ли?

А в те годы, мы конечно, про подобные праздники не слышали. Это сейчас валентинки в феврале на каждом углу продают. Сначала я думала, он шутит, а потом, он рассказал, что часто, по долгу службы ездит в загранкомандировки. Рассказал, как люди празднуют такой день. Как дарят друг другу маленькие открытки в форме сердечка. Ну, в общем, делают всё, что делает нынешняя молодёжь.

Но в те годы это казалось какой-то сказкой, красивой, светлой небылицей, в которую не до конца верилось. Знаешь, у него был такой мягким, вкрадчивым, чуть хрипловатый голос. Хотелось слушать и слушать. Ноги шли сами собой. Ничего вокруг не замечалось. Не помню, как мы оказались у той самой хрущёвки, где жила наша бабушка. Ты её помнишь?

— Помню, — соврал Давид, видя как глаза матери посветлели и покрылись какой-то мутноватой пеленой. Она избавилась от суеты этого мира и погрузилась в воспоминания.

— Я слушала его и слушала, вдруг он спросил: «Почему мы остановились?». Я огляделась вокруг и увидела, что мы стоим у порога моего дома.

— Мы просто пришли, — ответила я, боясь, что он вдруг развернётся и уйдёт, как мимолётность, как сон, который я никогда больше не увижу.

— А мы ведь так и не познакомились, — обрадовал он меня.

Я с радостью оставила ему свой телефон, номер квартиры. И вечером, когда легла спать, обняв подушку твердила его имя: «Кирилл, Кирилл…», — повторяла я шёпотом.

Но он куда-то пропал. Его звонка не было неделю, две, месяц. Я не могла забыть его, я сходила с ума. Выла каждую ночь, приходила в институт с отёкшими глазами. Похудела, килограмм на пять.

Мать вздохнула улыбаясь, а потом продолжила:

— Счастливые это были дни. Наконец, однажды, уже не надеясь, я подняла телефонную трубку, и услышала его голос. В этот вечер я неслась на встречу ему, под апрельским проливным дождем, словно метеор, влекомый неведомым притяжением. Он стоял у красной, как уходящий закат, машины, держа над головой зонт, и открыв дверь. Казалось, он открыл дверь своего сердца. В этот же день мы поцеловались. Это было так волнительно, так страстно. Мы пошли в ресторан. Твой отец был галантен. Это был гусар, денди, Дон Жуан, Аполлон. К десяти он отвёз меня домой. И после этого, каждый вечер встречал из института. Только всегда ожидал не у центрального входа, а немного поодаль. Я тогда не понимала, для чего это, а он объяснял, что уже не так молод, и обо мне в институте, могут скверно подумать.

— А разве он был намного старше тебя? — спросил Давид захваченный эмоциональным рассказом матери.

— Ну, тогда, в нашей среде, разница в двенадцать лет, была значительной.

— Ха, — удивился молодой человек, — значит ему было тридцать, и он уже говорил, что не так молод.

— Тогда люди быстрее взрослели, — задумчиво проговорила мать.

— Ладно, — и что же было дальше?

— Дальше, выставки, музей. Он мог рассказывать о каждом полотне часами. Об авторе, о том, как создавалась картина, о том, как она жила уже своей самостоятельной жизнью. Это был человек необычайного ума и нежности.

— Конечно же, ты была сражена на повал, — Давид сел на кровати, по-турецки скрестив ноги.

— Ещё бы, — продолжала мать. — Однажды, он пригласил меня домой.