Сразу после окончания стачки транспортников Стамболийский добился от царя издания указа о роспуске Народного собрания и назначении новых выборов. Премьеру нужна была полная победа Земледельческого союза, и ради достижения этой цели БЗНС направил остриё предвыборной атаки против главного своего соперника — БКП. Газета «Земеделско знаме» красочно обрисовала будущую судьбу коммунистов: «оранжевая власть» поселит их в бургасских болотах, чтобы они строили там своё коммунистическое царство. С тем же публицистическим жаром «Работнически вестник» обличал «партию сельской буржуазии», называя БЗНС «верным и свирепым стражем буржуазно-монархического режима».
Расчёт Стамболийского на победу в парламентских выборах подтвердился, и в мае 1921 года в Болгарии появилось однопартийное правительство крестьянской сословной политической организации. Однако до обещанной ссылки коммунистов в болота дело не дошло. На повестку дня выдвигались очередные задачи, связанные с конструированием новой Болгарии по программе БЗНС. Началась аграрная реформа, сопровождавшаяся изъятием излишков земли у крупных собственников и церкви («Земля тем, кто её обрабатывает!»). Вступил в силу закон о всеобщей трудовой повинности, была введена прогрессивная шкала подоходного налога, торговля зерном перешла к крупному кооперативу, произошли другие преобразования демократического характера. За два года управления правительство БЗНС провело через парламент около ста демократических законов.
Энергичная реформаторская деятельность Стамболийского не пришлась по вкусу Межсоюзнической комиссии Антанты, контролировавшей выполнение мирных соглашений. Да и болгарские политики старой школы не могли смириться с утратой руководящих кресел и с тем, что в министерских автомобилях теперь разъезжают вчерашние селянки — жёны крестьянских министров. Высшие круги общества раздражало поведение новоиспечённых министров из простонародья, в том числе и самого премьера, которому дали прозвище Крестьянский царь[25].
Парламентская фракция коммунистов, вторая по численности в Народном собрании, поддерживала реформаторскую деятельность правительства лишь частично. К примеру, коммунисты считали, что закон о поземельной трудовой собственности уводит крестьянские массы в сторону от правильного пути, является обманом. Спустя годы, когда утихнет «фракционная ревность», Димитров придёт к объективной оценке деятельности правительства БЗНС: «Заслуга Александра Стамболийского — этого истинного демократа-республиканца и смелого борца за народную правду — состоит прежде всего в том, что он
Долгий путь в Россию
Весной 1920 года в ЦК БКП пришло сообщение о созыве II конгресса Коминтерна. ЦК решил направить в Москву четырёх делегатов — Басила Коларова, Христо Кабакчиева, Георгия Димитрова и Николу Максимова. Попасть из Болгарии в Советскую Россию, охваченную кольцом фронтов, можно было только рискованным морским путём. Но риск стоил того, чтобы увидеть Революцию. Книгу Басила Коларова «Большевистская Россия», где описывались преобразования, проводимые правительством Ленина, Георгий перечитал дважды[26]. Но никакая книга не заменит живых впечатлений и человеческого общения.
Отчаянный морской вояж четвёрки посланцев Болгарской компартии многократно описан мемуаристами, историками и литераторами, при этом версии разнятся — иногда существенно. Каноническая версия такова. Переправить делегатов взялся Григор Чочев, организатор нелегальной партийной базы под Варной. Он договорился с рыбаками, промышлявшими также контрабандой, о том, что они доставят болгарских делегатов в Одессу. Шаланда отвалила от причала в полдень 29 июня 1920 года. В море её ожидала другая лодка, и делегаты разделились, посчитав, что если произойдёт что-то чрезвычайное, то хотя бы двоим из четверых удастся добраться до русского берега. Коларов остался с Димитровым, Кабакчиев — с Максимовым. Предосторожность оказалась не лишней. Ночью 3 июля поднялась буря и разбросала лодки по морю, а утром румынская канонерка взяла на буксир потрёпанную посудину, в которой находились Коларов и Димитров. Третьего июля их препроводили в военную тюрьму Констанцы, где следователь не замедлил предъявить им обвинение в шпионаже.
Без вины виноватым болгарским делегатам пришлось провести в заключении двадцать дней. Однако Георгий не стал предаваться унынию. Он делал краткие карандашные записи о ходе допросов, собирал данные о состоянии румынской социал-демократии и рабочего движения, расспрашивая соседей по камере. Впоследствии на основе этих заметок он напечатал в «Работнически вестнике» цикл статей «Письма из Румынии».
В тюрьме оказалось несколько болгар из Добруджи, и путешественникам удалось упросить их переслать письмо в Софию. Димитр Благоев немедленно послал телеграмму Раковскому в Харьков. Тот обратился к народному комиссару по иностранным делам Чичерину, который предъявил румынскому правительству соответствующую ноту. В Москве взяли под стражу нескольких румынских граждан в качестве заложников. Демарш возымел действие: Коларов и Димитров возвратились на родину. Там они узнали, что другой лодке удалось достичь Одессы, откуда Кабакчиев и Максимов добрались до Москвы.
Дома Георгия ждали два письма от жены. После длительной разлуки, вызванной его уходом в подполье во время стачки, у Любы случился очередной нервный срыв, и Георгий с наступлением лета отправил её к сербским родственникам — отдохнуть, переменить обстановку. Был в этом и тайный умысел: избежать мучительных объяснений по поводу запланированного морского предприятия, оградить от неминуемых переживаний. «Я ещё в Белграде, городе моих молодых мечтаний, — сообщала Люба. — Обхожу знакомые улицы и уголки в полном одиночестве, чтобы никто не мешал моим воспоминаниям». И в конце — как крик: «Страшно меня тяготит, что до сих пор (15 дней) от тебя нет абсолютно ничего — ни телеграммы, ни известия!» Георгий взглянул на дату: 1 июля. В тот день его допрашивал румынский следователь.
Написал одно за другим пять ответных писем, разослав их знакомым в надежде, что хотя бы одно найдёт Любу. Где она? Есть ли у неё деньги? Ответа долго не было. К испытанию разлукой прибавилось испытание неизвестностью. Эта неизвестность порождала тревожные раздумья, а раздумья выливались в строки пространных посланий: «Я не просто породнился, но полностью слился с тобой за пятнадцать лет; кроме тебя, нет у меня другого близкого человека, твоё отсутствие — страшная потеря для меня, а отсутствие писем — непереносимое мучение… В доме холодно, безлюдно и пусто без тебя… Ты понимаешь, милая моя, что всё это вовсе не сантименты, не следствие простого нарушения привычного течения жизни. Я чувствую теперь, как никогда раньше, сколь необходима ты мне как жена, как товарищ, как незаменимая спутница в жизни и борьбе… Только убеждение, что разлука необходима ради твоего же добра, ради твоего избавления от морального гнёта, только сознание, что ты благодаря этому сможешь раскрыть свои силы и способности, проявить свой необыкновенный дар, — только это меня утешает и даёт возможность переносить испытания с истинным стоицизмом. Очень хорошо понимаю, что не имею никакого права губить тебя ради себя. Ни я сам, ни движение, которому всецело принадлежу, не можем этого желать. Ты так много жертвовала собой для меня и через меня для нашего движения, что принять ещё одну жертву совершенно невозможно»{50}.
Пожелание «раскрыть свои силы и способности» оказалось весьма кстати. В случайно попавшемся на глаза номере сербской газеты «Будучност» Георгий увидел три стихотворения Любы. Одно сразу привлекло его внимание. «Да, я гордая плебейка!» — называлось оно. То была декларация женщины, которая росла в нищете и темноте, переносила унижения и голод, но не сдавалась, а трудилась и верила в лучшие дни, и теперь имеет право с достоинством заявить:
Люба возвратилась в Софию только в октябре. Как бы ни старался Георгий обеспечить ей более спокойную жизнь, это, как и следовало ожидать, не удалось. Люба окунулась в привычные занятия: работа, домашние заботы, помощь мужу в подготовке материалов для статей и депутатских выступлений. И вновь начались приступы депрессии, сопровождавшиеся слезами и бессонницей.
Документы II конгресса Коминтерна пришли в Софию с большим опозданием. Димитров проштудировал их от корки до корки. Самым главным документом была резолюция об условиях приёма партий в III Интернационал.
Спустя три года после Октября огромные массы людей в разных странах ещё были охвачены революционной эйфорией и с симпатией следили за деятельностью Коминтерна. Недаром в резолюции II конгресса утверждалось, что Коммунистический Интернационал стал в некотором роде модой, появилось много политических течений, желающих присоединиться к нему. Однако это обстоятельство не вызвало безоглядного оптимизма у Ленина. Он считал, что появилась опасность разжижения Коминтерна шаткими половинчатыми группами, ещё не покончившими с идеологией II Интернационала. Кроме того, в некоторых крупных партиях остались реформистские и социал-пацифистские группы, привносившие соответствующие настроения. Поэтому по настоянию Ленина и его соратников конгресс утвердил условия приёма в Коминтерн новых партий, а также объявил обязательства, которые должны взять на себя партии, вступившие в новый Интернационал. Жёсткие требования, отредактированные или написанные с участием Ленина, обозначили глубокий ров между «подлинными коммунистами», готовыми стать беззаветными солдатами мировой революции, и теми, кто не соответствовал нормативам.
Болгарская компартия безоговорочно приняла условия Коминтерна. К 1920 году в ней насчитывалось около 40 тысяч человек, а «Работнически вестник» с его 30-тысячным тиражом стал самой массовой газетой в стране. В то же время авторитет партии широких социалистов неуклонно снижался. Социал-демократы потерпели поражение на мартовских парламентских выборах, получив всего семь депутатских мест, в то время как коммунисты — 51.
Упомянутый выше журналист Димо Казасов, в молодости участвовавший в рабочем движении, вспоминал: «Влияние Великой Октябрьской социалистической революции проникло и в среду широких социалистов, которые в своё время встретили её с недоверием и неприязнью и в голос с рядом западных социалистов предрекали её неминуемый крах. Злополучный опыт бесплодного участия в управлении, а также удар, нанесённый стачкой транспортников, повлиявший на исход законодательных выборов, подъём Коммунистического Интернационала породили, наряду с неотразимым воздействием Великой Октябрьской революции, противодействие господствовавшему в партии оппортунистическому курсу». После проведённого в БРСДП референдума, пишет далее Казасов, произошёл раскол, и левое крыло партии присоединилось к БКП, признав программу, тактику и организационные принципы Коминтерна. Аналогичные процессы происходили и в профсоюзах, руководимых широкими социалистами{52}.
К третьей годовщине Октябрьской революции Димитров напечатал большую статью в газете «Работнически вестник». Седьмого ноября он собирался выступить на торжественном собрании коммунистической организации Софии в театре «Ренессанс». Однако полиция запретила собрание, и тогда Димитров обратился к людям с речью прямо на улице. Полиция стала теснить толпу, завязалась потасовка, раздались выстрелы. В суматохе Георгий незаметно скрылся. Товарищи устроили его у надёжных людей. Он думал — ненадолго, но убежище пришлось использовать почти два месяца.
«Следственные власти уже обратились в Народное собрание с требованием разрешить отдать меня под суд, — известил он Любу. — Одновременно полиции дано указание немедленно меня арестовать. Среди многих обвинений сочинили и то, что я предпринял попытку убийства должностного лица. Это понадобилось им для того, чтобы получить и формально законное основание для моего немедленного ареста. <…> Ты должна быть готова к обыску в доме. Проверь ящики стола, если что-нибудь найдёшь — спрячь»{53}.
Обыска не пришлось долго ждать, но никаких улик полиция не добыла. Люба твердила, что муж уехал куда-то в провинцию, а куда и надолго ли — она не знает.