Михаил Тихонович давал мне самые разные задания: разработать чертеж системы позиционирования печатных устройств, написать программу интеграции, приготовить биочернила, наладить связи с НИИ, которые поставляли нам запчасти. Я металась по Москве. В один день надо было заехать в институт приборостроения за специально разработанной печатной головкой. Потом успеть на вокзал, где проводница поезда Киев – Москва передавала завернутую в промасленную бумагу роборуку от старого знакомого Тереховой с украинского оборонного предприятия. А вечером я бежала за только что прибывшими контейнерами с тканевыми сфероидами. После чего мы с Гаркуновым всю ночь наносили наногидроксиапатит на свод черепа мыши.
Общими усилиями удалось создать инкубатор, необходимый для первого серьезного эксперимента – печати цыпленка. Случилось это в начале моего второго года обучения под Новый год. Несмотря на то, что я предлагала заняться отдельными органами, Гаркунов настоял печатать все сразу, целиком.
По моим прикидкам, вероятность удачи составляла не больше десятой доли процента. В ту ночь, когда цыпленок должен был созреть, мы решили не расходиться по домам. Михаил Тихонович купил дорогой коньяк, оливье, презервативы и свои любимые сигары. Как он сказал, это пригодится в любом случае. Мы встретились около девяти вечера, а в десять он уже выпил полбутылки.
В ламинар-боксе лежало замороженное тельце, внешне похожее на живое существо. Любимый не сводил с него глаз. Около трех ночи я проснулась от крика: «Он моргнул». Подлетев к боксу, увидела, что цыпленок находился в том же положении. Только теперь он полностью разморозился. Нежный желтый пушок совсем просох, открытый черный глаз уставился в непечатную неизвестность. В очередной раз я поддалась натиску, просто потому что видела, насколько Мише необходима разрядка.
Когда мы немного пришли в себя, попыталась объяснить, в чем вижу основную проблему. Необходимо доскональное понимание взаимодействия тканей репринта на клеточном уровне. Нужны репродуктивные источники клеток, которые были бы идеально совместимы. Если это возможно сделать в принципе, то точно не в одиночку. Придется задействовать опыт самых разных областей, привлечь сотни специалистов со всего мира.
Гаркунов молчал, слушал, а потом вдруг стал рассказывать про свою жену в Архангельске. Какая она прекрасная хозяйка, какие пельмени лепит и какой у них должен родиться замечательный пацан. Про ребенка я ничего не знала. Стало больно оттого, что мне это бросают между делом, как голодной собаке кость. «А что бы изменилось, если бы я раньше рассказал?! – окрысился Михаил Тихонович. – Все равно сейчас я не могу никого полюбить. И вообще, мне надо в Архангельск». Замечательно! Тут меня и прорвало! Я сказала, что надоело такое отношение! Хватит меня использовать! Требую, чтобы ко мне относились как к человеку! Гаркунов слушал-слушал, схватился за лицо, заорал и выбежал. Несколько дней мы не разговаривали.
Вначале я оправдывала его, понимая, как ему сложно во всем разобраться. Потом обиделась. Придумывала обличительные речи против мужчин, использующих женщин, и женщин, готовых на все, лишь бы не остаться в одиночестве. В какой-то момент мне казалось, что я становлюсь похожей на мать. Увидела, как беременею и устраиваюсь на птицефабрику. Бродя среди обреченных на переработку кур, развиваю собственную модель мироздания.
Нет, за отношения надо бороться. Вот, сейчас Миша комкает и кидает в переметную суму трусики, футболки и носочки. Тащится на вокзал под дождем. На мышиных волосках дрожат капли. А ведь он так похож на меня – не всегда знает, как проявить чувства. Чего стоила его фраза про ребенка, по-дурацки застрявшая в пельменях. Небось долго не мог решиться сказать! Неужели не попрощается? Разве все, пережитое нами, не стоит одного звонка?
И Миша позвонил. «В общем, уезжаю. Если хочешь проводить, пожалуйста». – «Это ты, если хочешь». – «Хочу».
По дороге я решила, ребенок – не моя проблема. Надо будет сделать что-нибудь прикольное, разрядить обстановку. Толкнуть Мишу в плечо, например, и сказать: «Да, ладно, все наладится, я подожду, если чё, а если нет – останемся в рабочих отношениях, не парься, цыпа».
Гаркунов ждал, спрятавшись за толстую колонну Ярославского вокзала. С одной стороны торчал букетик белых альстромерий, с другой – походный рюкзак. Вместо костюма на нем были джинсовая куртка и старые кроссовки. Ни дать, ни взять, студент-геолог, только гитары не хватало.
У вагона, прежде чем сесть, потешно взял меня за руку. «Думаю, нам надо использовать меня». – «Это не научно, Михаил Тихонович. Ваши ткани, конечно, срастутся, но как это поможет остальным?» – «Кому остальным?» – «Ну… человечеству». «Кура ты ипсум». Кажется, у них с Тереховой была общая иллюзия, что они умеют путать людей, не путаясь сами.
Но оказалось, что Михаил Тихонович действительно все продумал. Вернулся из Архангельска он с планом. Сказал, что нашел аппарат для нано-КТ в Мюнхене.
Снова я обратила внимание на отсутствие научной основы эксперимента. Печать собственного тела выглядела фантастично, но бессмысленно. Гораздо важнее для науки было бы обрести инструментарий для копирования отдельных органов или вывести общие законы биопринтинга.
Огромное количество вопросов оставалось нерешенным. Опыт с цыпленком провалился. Вся уверенность Гаркунова строилась на том, что, как ему показалось, птенец моргнул. Это после трехсот-то грамм Хеннесси! Кроме того, копирование Михаила Тихоновича никак не оговаривалось с нашим научным руководителем, Маргаритой Ивановной. «Пойми, если получится, это искупит всё, – плевался Гаркунов, вернувшийся из Архангельска мертвецки оживленным. – Мы это сделаем, потому что не можем не сделать! Машка, и ты Тереховой ничего не скажешь!»
Известно, маниакальные больные могут заражать своими идеями. Хотя ответственности с себя я не снимаю. Думаю, это была сверхценная идея – поставить эксперимент любой ценой. Гаркунов понимал – в случае провала, придется вернуться к жене с ребенком.
Надо было собрать двести тридцать видов клеток, из которых состоит человеческий организм. Если с эпителием и кровью еще можно было разобраться в условиях Ветакадемии, то за внутренними органами приходилось ездить по московским онкологам. Мы вместе придумывали симптомы, подделывали снимки и анализы. Я играла роль обеспокоенной девушки по прозвищу Манюня. Гаркунов говорил, что мне не надо ничего изображать, просто сидеть в углу, как обычно, – вид и так несчастный.
На некоторое время он стал заботливым и нежным. Вошел в роль больного раком жениха, у которого вот-вот родится ребенок. Много рассказывал об отце и его байках про водяную корону, о родственниках жены, своей болезненной застенчивости и невозможности «вписаться», о высокой потребности жертвовать собой, о том, сколько сил было потрачено на поступление, знакомство с Тереховой, защиту диссертации. И вот простой парень из Архангельска стоял на пороге величайшего открытия, которое не случится без меня!
Как кот Базилио и лиса Алиса, мы разводили упитанных добреньких докторов. Пару раз занимались любовью в больничных туалетах, а один раз прямо в кабинете гистологии за ширмой, когда врач ненадолго отошел. Я никогда не получала сильного удовольствия от секса, но такие контрасты меня будоражили. Сейчас стыдно вспоминать, как мы симулировали приступ, увидев бардового, по-детски надувшегося гистолога. Он вошел незаметно и тихонько сидел в углу за своим столом.
В тот день, когда у нас на руках оказалась полная коллекция клеток Гаркунова, он купил вина. Красное – полезно для крови. Вечером второго дня, похожие на вампиров, мы завалились в родной институт, чтобы поговорить обо всем начистоту с Маргаритой Ивановной. Кафедра птицы оказалась закрыта. Терехова, как правило, не задерживалась. Уверена, Гаркунов прекрасно знал об этом!