Когда пришло время, дочка-замухрышка, собрав вещички, поехала воплощать мамину мечту в Москву, где чуть не заработала язву желудка. В Ветеринарку меня взяли без проблем, а вот с коммуникацией было непросто.

В общаге моими соседками были две телки, по-другому назвать не могу. Когда они пытались со мной подружиться, я еще не привыкла к обстановке. Мама всегда говорила: «Отцепитесь от нее, дайте обнюхаться». Зато потом, стоило мне спросить о чем-нибудь или просто поздороваться, ответом был полный игнор. Даже головы не поворачивали. Я и растворилась, тем более мне было не впервой.

Спасением стал белый халат. В нем я выглядела взрослой недоступной женщиной. Напускала на себя строгий вид, просиживала в библиотеке. В столовой занимала место отдельно от остальных. Перед сном наворачивала круги вдоль институтского забора, лишь бы ни с кем не столкнуться.

Единственной моей подругой на первом курсе стала Дашка Яковенко – толстуха с нарушенным обменом веществ. Не помню, как она прибилась. Много раз видела таких в Томске среди подруг мамы. Как из сырого теста сляпанные. Когда Даша со слюнявым придыханием интересовалась, выписала ли я жизненный цикл сцифоидных медуз, у меня челюсть сводило. Страшно становилось, что Яковенко заразит своим уродством. А с другой стороны, хоть с кем-то можно было иногда поговорить.

Возвращалась я поздно. Соседки либо спали, либо тусовались. К нам ходила пара-тройка ребят, оравших песни под гитару, пока им не объявила войну вахтерша. Я кралась в комнату, закутывалась в одеяло и выла в подушку.

Потом сквозь облака пробился лучик. Интересно, во всех девичьих воспоминаниях этот день – солнечный? Куда-то я спешила по коридору, худенькая, вся в черном. Мамины подруги переживали, что у меня мужская походка, а мне нравилось. Подняла глаза, услышав голос Маргариты Ивановны и буквально напоролась.

Никто так внимательно на Машу Тихомирову не смотрел. Этот взгляд все понимал и прощал. Боль, отчаяние и одиночество, как рукой сняло. Короче, меня накрыло, и заснуть в ту ночь я не могла.

Звали незнакомца, как вы уже догадались, Михаил Тихонович Гаркунов. И работал он на кафедре технологий селекции сельскохозяйственной птицы, где заведовала Маргарита Ивановна Терехова.

Несмотря на низкий рост, она никогда не смотрела снизу вверх. Всегда прямо, под подбородок. В такие минуты хотелось уменьшится, чтобы не чувствовать себя неотесанной дылдой.

Слова Маргарита Ивановна произносила особенно, мягко – немного картавила, немного шепелявила, как будто драгоценные камушки перебирала. Носила пончо, туники или блузы. У нее было много браслетов, которые звенели, когда она пролетала мимо, оставляя шлейф дорогих духов. В общем, умная, широко образованная женщина. Таких у нас в институте больше не водилось.

Свою лекцию по биологии она начинала так: «Птенчики мои! Вы, наверно, считаете себя венцами творения. Так вот, хочу вас расстроить. Почти все определяется эволюцией, химией и жизненными обстоятельствами. Вы будете удивлены, когда узнаете, что мало отличаетесь от кур и петушков». Все мы слушали, открыв рот.

Дальше шла какая-нибудь забавная история про сына Маргариты Ивановны, Максимку. «Когда он был маленьким да умненьким, то спрашивал, зачем людям дети. И я честно отвечала, – незачем. Потому что мы являемся ошибкой эволюции».

С того момента, как я впервые ее увидела, поняла, что попробую защищаться на кафедре птицы. Может, и самонадеянно, а вдруг! Поэтому и околачивалась в том углу, где чаще всего можно было встретить Маргариту Ивановну.

С появлением Михаила Тихоновича стало понятно, что терять больше нечего. У меня радужные разводы в форме пищеварительных систем печеночных сосальщиков стояли перед глазами, когда я схватилась за ручку огромной тереховской двери и рванула на себя.

В кабинете было полутемно. В шкафчиках белели куриные скелетики. На стенах висели схемы со знакомыми наименованиями мясных и яичных пород: леггорн, тетра, русская белая. Повсюду топорщились стопки книг. В глубине у зеленых плотных штор за компьютером притаилась маленькая фигурка, строго-вопросительно глядящая через толстые очки.

Я набрала в легкие воздух и выпалила, что хотела бы… сильнее погрузиться в технологии селекции сельхозптицы. Кажется, не забыла приплести про мать и про то, что выросла на птицефабрике. Глаза в очках смягчились. Мелькнуло даже что-то похожее на жалость. «Ну, вы… цыпа. Давайте попробуем вас пристроить. Можете помочь в одном исследовании, если найдете общий язык с товарищем…»

В тот же день я была представлена Гаркунову. Этот щуплый, рассеянный человек с большим носом и тихим голосом казался погруженным в бесценные мысли. «У меня довольно сложная тема, – сказал Михаил Тихонович, избегая смотреть на меня, пока я не сводила с него глаз, – не знаю, сможете ли вы помочь».

Он повел в одно из отдельно стоящих на территории института зданий. Много раз проходила мимо этого кирпичного дома, почти у забора, за кустиками, когда гуляла перед сном. И всегда корпус выглядел нежилым. На стенах ржавые решетки, металлическая дверь, намертво прибитая к проему. Свет ни разу не горел.

Михаил Тихонович, значительный в своей белой врачебной шапочке, звякнул ключами и пригласил внутрь, через захламленную прихожую, где валялись чучела и пахло нафталином. Посреди большой комнаты с закрытыми фанерой окнами стоял металлический операционный стол, на каких обычно преподы разделывали крупных животных.

«Вот, пытаюсь собрать копировальный аппарат», – сказал Михаил Тихонович совсем просто, показывая на верстак у окна. Там, накрытый прозрачным колпаком, стоял непонятный механизм размером с кофемашину. «Такая идея родилась – печатать живой биоматериал… Об этом никто не знает пока, кроме Маргариты Ивановны. Но раз она сказала, что на вас можно положиться…» Я кивнула, не веря своим ушам. Как?! Как мне удалось попасть в самое главное место на планете, где совершается человеческий прорыв! И за что?! Неужели наглость привела меня сюда? Только бы ничем не выдать, что я ничего не умею.