Но для меня главным было то, что теперь в случае чего есть на кого сослаться. И я просто «прилип» к компании раздухарившегося учёного, тем самым вызвав у последнего новый прилив сил и вдохновения своим неподдельным вниманием к затронутой теме, а у Фляйшмана такое же неподдельное удивление моим интересом к этому «аграрию». Так до конца «банкета» мы с учёным-агрономом больше и не расставались.

Он нашёл в моём лице заинтересованного слушателя, а я своими почтительными и слегка наводящими вопросами только повышал его собственную самооценку и болтливость. Расстались мы вполне довольные друг другом. Возможно, что утром этот «большой учёный» даже и не вспомнил с кем он вчера общался и вообще, о чём и с кем разговаривал, но вот я-то всё прекрасно запомнил.

На следующий день ближе к вечеру сидел во дворе на лавочке и поджидал Штефана. Без его авторитета и заинтересованности всё равно ничего не получится. Меня просто никто не станет слушать. С утра пересчитал свою «кубышку» в которой за пять лет как-то незаметно для меня накопилась довольно внушительная сумма. Если не учитывать мелочь, то вышло тридцать четыре с половиной тысячи. По нынешним временам, учитывая, что квалифицированные рабочие в порту получают от девяносто до ста тридцати рублей в месяц, это просто целое состояние и не только для обычного пацана.

Вся моя официальная зарплата худрука и отчисления от песен шли на сберкнижку, открытую на маму и с неё пока я не снял ещё ни рубля. А в кубышку откладывались заработки с выступлений на именинах и свадьбах нэпманов, от «левых» концертов для состоятельных граждан, отдыхающих в приморских санаториях и мой «приработок» с гастролей ансамбля на которые я так ни разу и не съездил. И мама категорически отказывалась брать с них хоть копейку. А я тратился только на журналы и альбомы с тетрадками, да иногда брал мелочь на билеты в театр, кино и мороженное. Вот и накопилось… «нажитое непосильным трудом».

Со Штефаном мы разговариваем на его небольшой кухоньке. Точнее, я просто пересказываю ему всё что услышал от учёного-агронома на «банкете» добавив и приписав ему то, что знал о грядущем голоде из своего «послезнания» будущего. Трёхлетняя засуха и последовавший за ней голод должны были охватить не только территорию Украины, но и Румынию, Польшу, Белорусию, Казахстан, Северный Кавказ и весь юг России, включая Башкирию и Оренбург, вплоть до центральной России. Но там и при благоприятных условиях никогда добрых урожаев пшеницы не получали.

Более-менее пережила засуху и неурожай только Сибирь, но сейчас там выращивают в основном рожь и овёс. Пшеницы сеют совсем мало, только-только чтоб частично закрыть собственные потребности. Это в моём будущем выведут морозоустойчивые сорта, но и они по большому счёту высокой урожайностью отличиться не будут. На меня самого мой рассказ произвёл гнетущее впечатление, что уж говорить о Цыгане, пережившем голод двадцать первого — двадцать третьего годов и хорошо помнящего все его ужасы.

— Так что, Штефан, нынешнее повышение цен на зерно, крупу, муку и хлеб — это ещё цветочки. В следующем году цены у частника взлетят уже в три — четыре раза от нынешних. А что будет твориться весной и летом тридцать третьего года я даже представить себе боюсь. Спекулянты продовольствием озолотятся, им такие гешефты и не снились никогда.

Я кивнул на большой пакет, лежащий на столе.

— Здесь тридцать четыре с половиной тысячи рублей. Всё что смог заработать за пять лет. Ты лучше меня знаешь кому его отдать и что сказать. Это мой вклад в будущее дело, а если я ошибся с прогнозом, то пусть останутся компенсацией за хлопоты уважаемых людей.

И тут Штефан сумел меня удивить, даже не ожидал такого от закоренелого каторжника.

— Миша, это большой грех, наживаться на людском горе. Не по людским это законам и не по божеским заповедям, так поступать.

Я криво усмехнулся:

— Конечно, грех. Но ещё больший грех знать о грядущей беде и не попытаться хоть как-то её если и не предотвратить, то хотя бы смягчить. Если перекупщики в этом году начнут запасать продовольствие, то пусть и втридорога, но оно будет. А если не почешутся, то через год в Одессе ничего вообще не останется и контрабанда не поможет, просто неоткуда будет её везти. Так что сейчас об этом думать надо, пока ещё время есть и засуха только начинается.

Штефан с минуту помолчал, а затем ухмыльнувшись кивнул на свёрток:

— А неплохо у нас в Одессе музыканты зарабатывают! Твоя мама знает об этих деньгах?

— Она знает только то, что деньги у меня есть, но никогда не интересовалась сколько их у меня, а я не знал, что с ними делать. Вот, теперь знаю. Видимо пришло время пустить их в дело.

Штефан нахмурился:

— Миша, а ты понимаешь, что спекуляции с продовольствием — это расстрельная статья? И скидки на твой возраст никто делать не станет.

— Понимаю. Но когда и кого это останавливало? Ты, наверное, уже наслышан, что в следующем году я уеду во Францию? А мама остаётся в Одессе. Вот и опасаюсь за неё. И за Сонечку опасаюсь, и за друзей своих. Ты же знаешь за мою маму и за её упрямый характер. Она голодать станет, но никогда ни к кому за помощью не обратится и ни у кого ничего не возьмёт в долг. А вот от тебя она продукты примет если скажешь, что это посылка и поклон от меня. Тебе она поверит, потому что уважает и знает кто мне помог и замолвил за меня слово на первых порах. — я развёл руками. — А больше-то мне и обратиться не к кому.

Через неделю после нашего с Цыганом разговора ко мне перед репетицией с озабоченным видом подошёл Мендель и немного смущаясь рассказал, что к нему обратились «уважаемые люди» и расспрашивали его о нашем концерте в санатории. Особенно их интересовал «банкет», что там происходило и правда ли, что среди учёных шёл разговор о большой засухе и голоде. На что Мендель ответил утвердительно, но посоветовал обратиться ко мне. Так как он слышал разговор только краем уха и особо в его суть не вникал, а я практически весь вечер провёл в этой компании.