Руководители советской промышленности и подчиненные Берии, включая администрацию Гулага, часто расходились во мнениях относительно того, как лучше использовать шарашки. При Сталине большинство сотрудников органов госбезопасности активно поддерживали концепцию спецтюрем, но люди, отвечавшие за экономическое и техническое развитие страны, выступали против этого. Лучше всего это видно при изучении бюджетных запросов. Например, в 1941 году Берия хотел получить 9,6 млн рублей для одной из своих тюрем, но Ворошилов согласился выделить только 4,8 млн[275]. Взлеты и падения системы шарашек во многом повторяют историю конфликта этих двух властных группировок, так как властям приходилось делать выбор между усилением безопасности и повышением эффективности.

Шарашки стали успешным примером принудительного труда, но были ли они успешны в экономическом отношении? «Многомиллионную экономию государственных средств», о которой говорил Берия в 1944 году, невозможно точно измерить, потому что это утверждение не подтверждается фактами. Однако и сегодня есть исследователи, которые считают систему шарашек удачной организационной инновацией и своего рода предтечей Кремниевой долины или проекта «Сколково» в России[276]. Российский историк М. Ю. Моруков пишет в своей книге «Правда ГУЛАГа: из круга первого»: «Правда ГУЛАГа… заключается в том, что изоляция ученых, разработчиков и рабочих-мастеров в местах лишения свободы для работы на оборону стала необходимым и единственно правильным условием для их личного выживания и нашей общей Победы» [Моруков 2006: Задняя сторона обложки]. Автор этого утверждения обходит стороной тот факт, что четыре года войны составляют всего лишь малую долю от общего времени функционирования этой системы, существовавшей почти четверть века.

Аргументация Морукова явно несостоятельна и при этом все равно не отвечает на более общий вопрос об экономической эффективности системы Гулага в целом. Недавние исследования производительности Гулага и его роли в советской экономике позволяют дать более точную оценку этой стороне его деятельности. Общая неэффективность Гулага не подлежит сомнению: с учетом только лишь людских потерь Гулаг предстает в высшей степени бесчеловечным и убыточным предприятием [Gregory and Lazarev: ch. 1, 2 and 3]. Исходя из экономических показателей, к началу 1950-х годов и администрации Гулага, и руководству партии было понятно, что производительность труда в лагерях была на 50–60 % ниже, чем за их пределами. В итоге Гулаг был разрушен из-за фундаментального противоречия, заложенного в нем самом: система, предназначенная для наказания заключенных и эксплуатации их труда, успешно справлялась с первой задачей, но провалилась со второй.

Хотя шарашки остались погребенными в руинах прошлого, они отбросили длинную тень на всю советскую экономику, особенно на оборонный сектор. В частности, наследием шарашек стала особая ментальность, присущая организациям такого типа. Поскольку комплектование тюремных бюро происходило при участии заключенных, привлекавших к работе в шарашках своих друзей по прежней жизни, вся эта система породила поколение ученых и инженеров, которые не только были знакомы друг с другом до ареста, но и разделили ужасный травматический опыт заключения, повлиявший на всю их дальнейшую жизнь. Многие элитные ученые и инженеры, арестованные во время второй волны репрессий в конце 1930-х годов, возглавили собственные конструкторские и инженерные бюро в послесталинскую эпоху. Представители этой когорты отвечали за важнейшие исследования и научные разработки, особенно внутри оборонно-промышленного комплекса, создавая военную мощь советского государства на протяжении почти всей холодной войны. Вся организационная культура возглавляемых ими советских КБ и НИИ, построенная на исключительной секретности, строгой иерархии, силовых методах руководства и полной отчетности, во многом выросла из системы шарашек, через которую они все прошли. Для этих людей шарашка была не только совместно пережитым испытанием, но и школой, где они получили навыки принуждения, мотивирования и соблюдения секретности, которые затем и перенесли в свои организации.

Также интересно обсудить, насколько опыт шарашек повлиял на утаивание в СССР информации о некоторых географических объектах, фактах и людях. Как и весь остальной Гулаг, шарашки были скрыты от мира. Спецтюрьмы никогда не изображались на картах, и производимое ими научное знание не обсуждалось публично. Руководство Гулага творчески подходило к соблюдению режима секретности. В частности, использовался особый искусственный язык, состоявший из чисел, акронимов и ложных названий. В конце 1930-х годов пространство Советского Союза было покрыто сетью «почтовых ящиков», «спецобъектов», «хозяйств» и т. д.; за этими названиями скрывались лагеря и колонии. Неслучайно те же самые названия использовались в 1950-х годах сотнями тысяч мужчин и женщин, работавших в НИИ и на ОПК, – это такой же перечень почтовых ящиков, спецобъектов, псевдонимов и фиктивных городов[277]. Для многих ученых и инженеров, прошедших шарашки Гулага, такая терминология была привычной и являлась своего рода «языком для своих» – для тех, кто имел опыт пребывания в изолированных от остального мира местах производства научного знания.

Тайная география шарашек сразу вызывает ассоциации с «закрытыми городами», официально называемыми ЗАТО (закрытые административно-территориальные образования). Эти городки – числом около сорока – были искусственно созданы во время холодной войны для работы над различными проектами, преимущественно связанными с ОПК. Они никогда не указывались на советских картах, и их существование было массово рассекречено только в 1991 году, когда на картах России появились 44 новые «точки»[278]. В советское время ученые, инженеры и специалисты, жившие в этих секретных городках, имели специальные пропуска и были скрыты от всего остального мира, не имея права рассказывать о месте проживания или своей работе друзьям и родственникам, живущим в «открытых» городах.

Помимо секретности, выраженной в использовании особого языка и в отсутствии на картах, шарашки и ЗАТО имели еще три общие ключевые характеристики: это были экспериментальные проекты, созданные для производства научного знания; укомплектованы они были большей частью элитными и высококвалифицированными экспертами в своих областях, являясь своего рода клубами для избранных; и это были строго охраняемые режимные объекты, выбраться откуда было очень сложно. Жизнь и работа в ЗАТО или шарашке означала изоляцию от внешнего мира: в первом случае добровольную, во втором – вынужденную. Эта изоляция была в каждом случае организована по-своему: представители советской интеллигенции, особенно ученые, инженеры и технические специалисты, имели серьезную мотивацию для переезда в закрытые города, где жизнь была вполне комфортной и в продаже имелось много дефицитных товаров. У сотрудников шарашек тоже была мотивация (это было лучшее место работы, чем трудовой лагерь), но все равно это была часть Гулага, где человеческая жизнь стоила очень мало.

Шарашки и ЗАТО были изначально созданы как места, где производится научное знание, однако на практике знание там исчезало, как и сами эти объекты с географических карт. Все здесь являлось государственной тайной: личности тех, кто там работал, предмет их исследований, организации, которые с ними сотрудничали, численность персонала, даже сами границы этих объектов. Такие места, как Туполевская шарашка, спецтюрьма в Марфино, где побывал Солженицын, или ЗАТО вроде Краснояр-ска-26 или Челябинска-65, работали преимущественно на нужды ОПК. Созданные для модернизации советской промышленности, эти объекты стали цитаделями знания, где информация исчезала из публичного пространства, словно втянутая в черную дыру. Отсутствующие на картах и не упоминавшиеся в разговорах, шарашки и ЗАТО стали особыми объектами умолчания. Разумеется, эта секретность была неидеальной – когда преднамеренно (ведь в шарашках вместе работали заключенные и вольнонаемные специалисты), а когда и случайно (слухи о шарашках и ЗАТО ходили по всему Советскому Союзу).

Все это приводило к интересным последствиям. Что, например, произошло с шарашками после 1953 года, когда они перестали быть частью Гулага? Во многих случаях спецтюрьмы, состоявшие под охраной конвоиров, просто стали на следующий день свободными предприятиями, сотрудникам которых в конце рабочего дня было разрешено отправляться домой. Так, тюремная лаборатория, в которой работал Солженицын (специальная тюрьма № 16), была переименована в НИИ автоматики. Она существует до сих пор и разрабатывает секретные коммуникационные системы для российского правительства[279]. Красноярская шарашка сейчас называется Сибирским проектным и научно-исследовательским институтом цветной металлургии[280]. Многие заключенные из шарашек последней волны просто остались там, куда были сосланы, и эти чужие города стали их родиной, где они вырастили своих детей. Ленинградец П. И. Жуков, арестованный после Второй мировой войны и сосланный в Караганду, остался в Казахстане и после освобождения. После реабилитации в 1956 году он получил право вернуться в Ленинград, но все пережитое сломило Жукова, и он нашел работу в местном НИИ, основанном там же, где прежде располагалась его спецтюрьма. Он женился, вырастил детей и по-прежнему живет в Караганде, больше не являясь гражданином России. Несмотря на почти двадцать лет, проведенных в Гулаге, Жуков считает, что ему повезло, так как он почти не занимался тяжелым физическим трудом. «Однако, – пишет он, – в любом случае молодость, проведенную в неволе с клеймом отпетого врага, даже если ты делаешь что-то осмысленное и общаешься с выдающимися людьми, полноценной назвать нельзя. Это калечит душу навсегда» [Жуков 2006б: 79].

Товарищ Жукова по заключению, отец советской космической программы С. П. Королев, выбрал в жизни другой путь, однако тоже не смог забыть о своем прошлом. Говорят, став главным конструктором советской космической программы, Королев шутил, что его охрана, полагавшаяся ему по должности, вероятно, состоит из тех же самых людей, которые следили за ним в шарашке. В обоих случаях охранники выполняли одну и ту же работу, воздвигая непреодолимую стену между ученым и внешним миром. И в этом смысле шарашки вместе с породившим их Гулагом создали стены внутри гражданского советского общества, продолжавшие стоять еще долгие годы после того, как сам Гулаг отправился на свалку истории.