К началу 1970-х годов самиздат стал в Советском Союзе очень опасным, но привычным способом распространения информации в диссидентской среде. Эта плохо изданная запрещенная литература – стихи, беллетристика, хроника текущих событий – пользовалась огромным спросом у участников подпольной сети[213]. Один из этих машинописных текстов объемом менее 200 страниц затронул сердца очень многих читателей самиздата, несмотря на довольно необычный предмет повествования: речь там шла о работе тремя десятилетиями ранее авиаконструкторского бюро. Как писал один историк, эта рукопись, известная под названием «Туполевская шарага», «заинтересовала множество читателей, став… классикой диссидентской литературы» [Von Hardesty 1996: 2]. Анонимный автор книги живым языком рассказывал о том, как работал инженером в особом тюремном конструкторском бюро, возглавляемом титаном советской авиации А. Н. Туполевым (рис. 4.1). Являвшаяся частью Гулага специальная тюрьма, созданная в конце 1930-х годов, стала пристанищем для сотен ведущих советских авиаконструкторов, которые в изоляции от остального мира преодолевали физические и психологические трудности, конструируя новые самолеты для советской авиационной промышленности. По случайному совпадению, Туполев скончался вскоре после того, как эта рукопись начала ходить по рукам. Он был похоронен в Москве с государственными почестями, его заслуги перед страной отметил сам Л. И. Брежнев, однако, что неудивительно, в некрологе Туполева ни слова не было сказано о его аресте, заключении и работе в спецтюрьме в сталинскую эпоху[214]. Эти анонимные мемуары, контрабандой переправленные на Запад и вышедшие на английском языке, явились странной аномалией, намекавшей на то, что в официальной биографии Туполева есть скрытые от постороннего глаза лакуны[215].

Рис. 4.1. А. Н. Туполев в Омске. 1942 год

Хотя «Туполевская шарага» была единственным значимым текстом о жизни Туполева в тюрьме, это была не первая публикация, в которой рассказывалось о научной и технической работе в лагерях: в романе Солженицына «В круге первом» рассказывается о заключенных ученых и инженерах – «специалистах», как их тогда называли, – которым приходилось делать сложный нравственный выбор между требованиями совести и идеологии [Солженицын 1968]. Роман Солженицына, написанный в язвительно-ироничном стиле, поведал читателям о неизвестном эпизоде из истории советской интеллигенции. Обе эти рукописи – и документальная, и художественная – первыми рассказали о практически неизвестном до того феномене сталинской системы: устройстве и быте тюрем, предназначенных исключительно для ученых, инженеров и техников. В эпоху гласности открылись новые подробности[216]. Анонимные мемуары, уже значительно дополненные, были наконец опубликованы под настоящим именем автора – Л. Л. Кербера, известного советского авиаконструктора[217].

Многие другие ученые и интеллектуалы опубликовали воспоминания о своей жизни в подобных лагерях, которые сами заключенные называли шарагами или шарашками – словом, которое на советском жаргоне означало жульническое предприятие или воровскую компанию[218]. Отчасти из-за множества свидетельств об истории шарашек, а отчасти из-за того, что эти воспоминания подтверждают расхожее мнение о разрушительном идеологическом вмешательстве советского государства в науку, шарашки можно считать классическим примером невзгод и страданий советских ученых. И все же по сравнению с лысенковщиной – другой знаменитой кампанией против ученых, также затрагивающей треугольник из идеологии, науки и государства, – истории шарашек историками уделялось намного меньше внимания.

Для многих современных исследователей истории советской науки и техники, особенно российских, феномен шарашки интересен только с биографической точки зрения: как явление, показывающее «трагические судьбы советских ученых и специалистов»[219]. Немало ученых уделяли внимание этой уникальной тюремной практике. Однако хотя их работы имеют значительную ценность, как правило, речь в них идет либо о том, как сталинский террор сбил советскую науку с нормального курса, либо в героическом ключе описываются жизни советских ученых и инженеров, прошедших через эту систему[220]. В первом случае предполагается существование нормативной науки, тогда как труды второго типа превращаются в агиографии. В обоих случаях система шарашек преподносится как сокрушительный удар по советской науке. Ученые и эксперты предстают беспомощными колесиками в машине, управляемой всемогущей, монолитной, централизованной и сверхстатичной структурой. Государство и наука зачастую показаны как две обособленные сущности с противоположными мотивациями. Наконец, хотя в литературе о советской науке произошел фундаментальный методологический сдвиг и появился доступ к ранее закрытым архивам, исследователи, как правило, уклонялись от пересмотра самого страшного периода в истории советской науки – Большого террора. Возможно, это связано с тем, что ужасы Большого террора предполагают нарратив с разделением на палачей и жертв, удобно вписывающийся в прежние односторонние социальные модели, где всемогущее государство, вооруженное коммунистической идеологией, нападает на беспомощных благородных ученых, не совершающих никаких действий.

Хотя о системе шарашек действительно можно говорить в контексте истории советской науки и всех тех невзгод, которые она претерпела, она также дает отличную возможность по-новому взглянуть на связь между советской интеллигенцией и сталинскими репрессиями. Цель данной работы состоит не в детальном описании особых тюрем для ученых, а в том, чтобы история шарашек перестала быть материалом для агиографий знаменитых ученых и конструкторов, таких как Туполев, а стала частью более широкой истории советского Гулага. В последнее десятилетие историография Гулага развивается небывалыми темпами. Используя новые архивные источники и методологии, историки и социологи изучили Гулаг как на конкретных примерах, так и на макроуровнях. Перестав воспринимать Гулаг лишь как результат государственного террора, направленного против населения, ученые рассмотрели его и как составляющий элемент сталинской экономики, и как средство установления жесткого контроля за общественным пространством и мобильностью граждан, и как место лишения свободы, и как систему реабилитации и искупления[221]. Несмотря на это изобилие научных работ, сравнительно мало было написано о роли интеллектуального труда в жизни Гулага. Историки Гулага, признавая важность шарашек, не уделяли должного внимания описанию этого явления[222]. Поместив историю интеллектуального труда в общий контекст истории Гулага, мы сможем понять, как деятельность советской интеллигенции – по принуждению или добровольная – усилила и расширила роль Гулага в советской экономике.

Вопрос о том, насколько Гулаг и, говоря шире, советское общество в целом могут восприниматься как смежные или отдельные объекты исследования, интересует многих исследователей. Концепция Гулага и не-Гулага, предлагаемая О. В. Хлевнюком, утверждение Гольфо Алексопулос о том, что «миры Гулага и не-Гулага часто соприкасались», и заключение Г. М. Ивановой, что география Гулага «практически совпадает с территорией Советского Союза», – все это помогает лучше понять роль Гулага в истории СССР[223]. Если, как пишет Кейт Браун, Гулаг располагался в «тюремном континууме», представленном в виде «сложного узора из изолированных пространственных объектов» [Brown 2007], то где тогда в этом континууме место для системы шарашек, особенно с учетом существования других изолированных мест, в которых в советское время производилось научное знание, таких как печально известные «закрытые города» (ЗАТО)? Как опыт шарашек помогает нам понять институциональную роль и историю Гулага, особенно различия между тем, как планировалась его деятельность, и тем, как она осуществлялась на практике, и в целом оценить экономическую эффективность лагерной системы? Именно эти вопросы и составляют предмет данного исследования.

Замечание по поводу терминологии: хотя историки используют различные термины для обозначения заключенных, работавших в шарашках, администрация Гулага всегда называла их «специалистами». Этот термин вошел в широкий обиход после 1917 года, когда большевики спорили, стоит ли привлекать «буржуазных специалистов» для работы на социалистическом производстве; сам Ленин признал, что «поднять производительные силы… без буржуазных специалистов нельзя» [Ленин 1967, 166]. Тогда это слово тесно ассоциировалось с зарождающейся научно-технической интеллигенцией, к которой принадлежали инженеры, техники, а также ученые, занимавшиеся прикладной наукой, – то есть те, чья деятельность была связана с массовым производством[224]. Однако в 1930-е годы многие ученые, занятые теоретическими исследованиями в области фундаментальных наук, тоже переключились на прикладную деятельность. С учетом этих изменений ко времени Второй мировой войны специалисты, собранные в шарашках, представляли собой смесь из ученых-теоретиков, ученых, занимавшихся прикладной наукой, инженеров и техников, большинство из которых пришли из таких областей науки, как аэронавтика, баллистика, металлургия, машиностроение и прикладная химия. В своей работе я использую термин «специалист» или «эксперт» для обозначения людей именно этой большой группы, кроме тех случаев, когда это особо оговаривается.

Происхождение системы

Несмотря на все сложности и противоречия, возникающие при изучении истории шарашек, для описания этого явления можно воспользоваться очень удобным методом датировки, так как его ключевые даты совпадают с началом (1929) и концом (1953) правления Сталина. Соответственно, важнейшие моменты в истории шарашек в той или иной степени соответствуют основным периодам сталинской эпохи – Великому перелому, Большому террору, последовавшей за ним войне и позднему сталинизму, наступившему после ее окончания. Хотя каждый из этих периодов протекал по-своему, существовали и некоторые общие правила, не изменявшиеся со временем. Так, ни в одном из этих случаев ученые и инженеры никогда не арестовывались и не заключались под стражу специально для того, чтобы заниматься интеллектуальным трудом; на самом деле решение привлекать заключенных к научной деятельности каждый раз принималось уже после непродолжительных, но интенсивных волн арестов среди советской интеллигенции. Необходимым условием для принятия такого рода решения был избыток лагерной рабочей силы, ставший следствием массовых репрессий. Но почему вообще арестовывали ученых и инженеров?

С самого прихода большевиков к власти отношения между политической верхушкой (руководством партии и страны) и научно-технической элитой были сложными. С одной стороны, партийные лидеры, такие как Ленин, Бухарин и Троцкий, понимали, что ученые и инженеры необходимы для модернизации России. С другой, они относились к научно-технической интеллигенции с глубоким недоверием, так как эти люди олицетворяли собой все то, что революция обещала уничтожить: буржуазную культуру, элитаризм и склонность к академизму, удаленному с повестки дня. Эта конфликтная ситуация привела к тому, что по мере того, как все больше ученых и инженеров занимали ключевые посты в системе советской экономики, у большевиков все сильнее развивалось чувство собственной уязвимости. Как писал в своих классических работах Кендалл И. Бэйлз, советские лидеры решали эту проблему двумя способами: во-первых, они сажали в тюрьмы «старых» специалистов, а во-вторых, воспитывали новое поколение так называемых «красных специалистов» – молодых мужчин и женщин, более лояльных к требованиям большевистской эпохи [Bailes 1978; Lampert 1980][225]. Говоря о первом способе, необходимо прежде всего вспомнить атаку на старую научно-техническую интеллигенцию во время процессов по Шахтинскому делу и делу Промпартии в 1928 и 1930 годах соответственно. Тысячи человек были арестованы за вредительство, многие были осуждены, некоторые казнены [Bailes 1978: 69–158; Красильников 2011–2012; Беляков 1999б; Гончаров и Нехотин 1998]. В то же время в московские профессионально-технические училища массово призывались молодые студенты, в большинстве своем из крестьянской среды [Fitzpatrick 1979; David-Fox 1997]. Этот комплексный подход – арест старых специалистов и набор новых – оказался эффективен, по крайней мере поначалу, однако он породил новые трудности: для обучения новой интеллигенции требовалось время, а пока что стране не хватало квалифицированных ученых и инженеров для выполнения плана первой пятилетки. То есть решение одной проблемы создало новую, для которой опять-таки требовалось новое решение.

И здесь ключевую роль сыграло ОГПУ, специальный орган государственной безопасности СССР. В то время ОГПУ существенно увеличивало советскую пенитенциарную систему, чтобы использовать труд заключенных на масштабных стройках коммунизма. Возможно, неслучаен тот факт, что ОГПУ создало первую тюрьму для специалистов приблизительно тогда же, когда на свет официально появился Гулаг с его системой исправительно-трудовых лагерей. Использование труда квалифицированных экспертов-заключенных в новых проектах, особенно тех, где требовался контроль над разработками, эффективно решило проблему «старых специалистов», которые были одновременно незаменимы и неблагонадежны. В циркуляре от 15 мая 1930 года, подготовленном В. В. Куйбышевым и Г. Г. Ягодой, где говорится о создании спецтюрем, содержится противоречие, которое так никуда и не делось за все время существования шарашек[226]. Авторы циркуляра писали, что «за последние два-три года органами ОГПУ раскрыты контрреволюционные вредительские организации в ряде отраслей нашего хозяйства» и арестованы идеологически неблагонадежные специалисты. В связи с этим ОГПУ предложило «использовать вредителей… таким образом, чтобы работа их проходила главным образом в помещении органов ОГПУ. Для этого отбирать заслуживающих доверие специалистов. Оказывать им содействие в деле постановки опытных работ»[227]. Ягода считал, что вопрос о том, кто заслуживает доверия, а кто нет, может быть решен только в стенах ОГПУ, и утверждал, что «условия работы в военизированной обстановке способны обеспечить эффективную деятельность специалистов в противовес разлагающей обстановке гражданских учреждений»[228].

Претворять эту стратегию в жизнь ОГПУ начало с авиационной промышленности, в то время бурно развивавшейся, однако полученный опыт в этой области был быстро перенесен и в другие сферы советской промышленности.

В 1928 и 1929 годах около 30 человек, среди которых знаменитые авиаконструкторы Д. П. Григорович и Н. Н. Поликарпов, были арестованы в рамках следствия по делу Промпартии[229]. Сначала Поликарпов, сын священника, был без суда приговорен к смертной казни, однако в конце 1929 года его неожиданно конвоировали в печально известную Бутырку и там привели на второй этаж отдельного здания внутри тюрьмы, где обнаружилось просторное светлое помещение со стоящими в ряд чертежными досками и небольшой библиотекой научно-технической литературы. Григорович, уже находившийся там, объявил всем приведенным в эту комнату конструкторам и инженерам, многие из которых были хорошо знакомы между собой, что ему поручено сформировать конструкторскую группу для создания новой авиационной техники. Через месяц эти люди были переведены уже на настоящий авиационный завод, также находившийся в Москве, где они составили ядро самой первой шарашки – тюрьмы, в которой все заключенные принадлежали к научно-технической интеллигенции[230].

С самого начала ОГПУ выстроило систему с крайне необычной структурой: под бдительным оком офицеров ОГПУ в лабораториях вместе трудились заключенные и вольнонаемные сотрудники. Эта странная организация труда, при которой свободные мужчины и женщины работали рука об руку со своими заключенными под стражу коллегами – в конце рабочего дня одни уходили домой, а другие возвращались в свои бараки, – стала новшеством, дожившим до самого конца системы шарашек. Такое положение дел явилось источником явной социальной напряженности, усугубленной тем фактом, что, как правило, заключенные сотрудники были высококвалифицированными и старшими по возрасту учеными и инженерами, а свободные специалисты, обычно называемые «вольными», были младше их по возрасту и должности. Это разделение было одновременно и реальным, и символичным, отражая пропасть между старым и новым, империей и большевиками, угнетением и свободой. Еще больше ситуацию осложняло то, что ОГПУ решало, кому быть начальниками, а кому подчиненными. Как вспоминал впоследствии В. Б. Шавров: «Мы, вольные, были подчинены последним [заключенным инженерам], хотя они жили под стражей и даже не могли отлучаться с завода. Арестованные были нашими начальниками, а над ними – ГПУ, которое постоянно во все вмешивалось»[231]. Судя по всему, ОГПУ не доверяло ни старым специалистам, потому что они были слишком умны, ни новым «красным» специалистам, потому что они были недостаточно умны.

Находясь под сильнейшим давлением со стороны органов госбезопасности, требовавших от конструкторов быстрых результатов, состоящее из заключенных бюро работало в большой спешке. Командующий ВВС РККА Я. А. Алкснис, посетивший ЦКБ-39, дал его сотрудникам задание построить истребитель с двигателем воздушного охлаждения, который не уступал бы самолетам, производимым на Западе. К работе в бюро были привлечены десятки вольнонаемных техников и конструкторов, однако зачастую это приводило лишь к хаосу. Выдающийся авиаконструктор А. С. Яковлев, ставший впоследствии личным советником Сталина по вопросам авиации, вспоминал, что шарашка была «многолюдная и бестолковая, расходы большие, и отдача слабая. Только Поликарпов работал блестяще» [Яковлев 1973: 73]. Однако уже первые результаты впечатлили кураторов из ОГПУ. В мае 1931-го, через полтора года с момента создания шарашки, в своем докладе, адресованном Президиуму ЦИК СССР, К. Е. Ворошилов и Г. К. Орджоникидзе отмечали «небывалое увеличение темпов… опытного строительства» и радовались «большим достижениям завода № 39 и его Конструкторского бюро»[232]. Из семи моделей самолетов, спроектированных и построенных тюремным бюро за полгода, шесть оказались непригодными к использованию, однако седьмой, одноместный боевой биплан, получивший впоследствии название И-5, состоял на вооружении советских ВВС еще почти десять лет (и некоторые из этих самолетов использовались для обучения летчиков во время Второй мировой войны). Было построено свыше 800 машин этой модели, разработанной главным образом Поликарповым, а первый прототип, не без горькой иронии, назвали ВТ-11, где ВТ было сокращением от «Внутренняя тюрьма» [Greenwood 1998].

Очевидно, что изначально не существовало никакого систематического плана по созданию групп из заключенных в тюрьмы специалистов, однако в 1931 году Экономическое управление ОГПУ (ЭКУ), отвечавшее за расследования экономических преступлений и случаев вредительства, официально взяло на себя ответственность за функционирование шарашек[233]. В то же самое время успех, которого добилось конструкторское бюро Григоровича и Поликарпова в авиационной промышленности, побудил ОГПУ организовать подобные группы и в других местах и сферах деятельности. К сентябрю 1931 года ОГПУ создало в Москве, Ленинграде, Ростове-на-Дону и Западной Сибири тюремные научно-технические бюро, в которых работали свыше четырехсот ученых и инженеров, арестованных за шпионаж, терроризм, диверсантскую деятельность, руководство контрреволюционными организациями и членство в Промпартии. Большинство были обвинены в том, что они являлись активными контрреволюционерами[234]. Заключенные в этих лагерях поначалу занимались только работой, связанной с военной промышленностью: авиация, танки, артиллерия, дизели и моторы, подводные лодки, транспортеры, артприборы, химия, защита против иприта. Вскоре этих специалистов стали использовать и в других крупных проектах, таких как химико-энергетическое машиностроение, котел высокого давления, блюминг, электромоторы, электроэнергетика, текстиль, уголь[235].

Контроль, осуществляемый ОГПУ над создаваемой системой шарашек, вызывал недовольство со стороны руководителей советской промышленности, и этот конфликт, судя по всему, не затухал все время существования спецтюрем. В мае 1930 года, когда Ворошилов и Орджоникидзе обратились к Сталину с просьбой «полностью амнистировать… конструкторов-вредителей, приговоренных коллегией ОГПУ к различным мерам социальной защиты», руководство ОГПУ возражало против их освобождения[236]. Это противостояние четко прослеживается в письмах, которыми в 1931 и 1932 годах обменивались руководители советской промышленности, в частности Орджоникидзе, и начальники ОГПУ. В августе 1931 года Орджоникидзе писал члену Политбюро и секретарю ЦК Л. М. Кагановичу: «Я думаю, что в настоящее время такое использование инженеров нецелесообразно. Мы освободили значительное количество специалистов, надо освободить и остальных, конечно, за исключением особо злостных, и ликвидировать все существующие проектные и конструкторские бюро при ОГПУ, передав их промышленности»[237]. ОГПУ, в свою очередь, писало непосредственно Сталину; так, например, в феврале 1932 года оно отправило руководству страны большой отчет о различных успехах, якобы достигнутых 423 заключенными специалистами, остававшимися в распоряжении ОГПУ[238]. Сталин, похоже, не был впечатлен этим документом, и Орджоникидзе победил. 16 марта 1932 года на заседании Политбюро было решено, что технические бюро нужно «временно сохранить», чтобы дать специалистам «закончить работу», а затем закрыть. Освободившихся специалистов планировалось передать Комиссариату тяжелой промышленности (Наркомтяжпрому)[239]. К 1933 году почти все тюремные технические бюро – даже те, которые еще не завершили работу над начатыми проектами, – были распущены, но несколько из них просуществовали до 1935 года. Хотя большинство содержавшихся в тюрьмах специалистов были переведены на оплачиваемую гражданскую службу, некоторые несчастные заключенные получили новые бумаги и были отправлены в обычные тюрьмы.

Почему эта система была ликвидирована именно тогда? Во-первых, руководство страны, в особенности Сталин, стало более снисходительно относиться к дореволюционной научно-технической интеллигенции. В свете перегибов, допущенных в ходе культурной революции, Сталин и другие руководители советской промышленности, такие как Ворошилов и Орджоникидзе, в начале 1930-х годов заговорили о примирении с буржуазными специалистами, так как советская тяжелая промышленность нуждалась в быстром подъеме, предусмотренном Вторым пятилетним планом [Shearer 1996; Lewis 1979]. Сталин сам высказался о судьбе этих специалистов в одной из своих программных речей: