Книги

Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

22
18
20
22
24
26
28
30

О том, что это было прямым указанием об освобождении из тюрем заключенных специалистов, стало ясно, когда в июле 1931 года в «Правде» было напечатано об амнистии всех авиационных инженеров из ЦКБ-39 (рис. 4.2)[241].

Вторая, более прозаическая, причина роспуска шарашек заключалась в том, что почти все они были собраны для работы над конкретными проектами – и работы быстрой. Так, например, после того как одно авиаконструкторское бюро завершило проект по созданию самолета-перехватчика, все его участники были выпущены на свободу в августе 1931 года, поскольку их задача была выполнена. Также и Л. К. Рамзин был заключен в спецтюрьму ОГПУ для разработки прямоточного котла, и как только такой котел был создан и введен в эксплуатацию Мосэнерго, ОГПУ сняло надзор с этого конструкторского бюро, которое продолжило работать на том же месте как обычная исследовательская организация.

Рис. 4.2. Члены ЦКБ-39, включая Кербера и Григоровича, в 1931 году

Но, пожалуй, самым важным фактором, вызвавшим временное прекращение работы шарашек, стал конфликт между ОГПУ и Наркоматом тяжелой промышленности, спровоцированный борьбой за контроль над этими проектными бюро. Известные факты однозначно говорят о том, что верхушка ОГПУ хотела продлить существование спецтюрем как можно дольше и руководить их работой. Однако этого не произошло, что свидетельствует об ослаблении роли ОГПУ в управлении советской промышленностью в середине 1930-х. В январе 1932 года в ходе масштабной реорганизации советской промышленности Орджоникидзе добился создания Наркомтяжпрома – своего рода сверхминистерства, которому было поручено выполнение второй пятилетки. Теперь этому наркомату подчинялось огромное множество промышленных предприятий. Одной из причин такой консолидации стало желание сократить дистанцию между научными разработками и серийным производством[242]. Несмотря на хвастливые заявления представителей ОГПУ о якобы грандиозных успехах, достигнутых в шарашках, Орджоникидзе и другие руководители промышленности СССР справедливо сомневались в правдивости этих утверждений. За исключением немногочисленных успешных проектов, таких как создание самолета И-5, первое поколение шарашек не принесло особой пользы ни советской промышленности, ни военным. Как с горечью писал впоследствии В. Б. Шавров, авиаконструктор и историк авиации, сам работавший в шарашке: «Система, придуманная ГПУ, себя не оправдала. Она начисто обанкротилась. Оказалось, что, сколько ни бросай людей на одно дело, оно от этого быстрее не пойдет»[243].

Рис. 4.3. Инженер С. П. Королев вскоре после ареста в 1938 году

Вторая волна

Вторая волна создания трудовых лагерей не столько совпала по времени с Большим террором 1937–1938 годов, сколько последовала за ним. В этом нет ничего удивительного, если задуматься о том, что в страшные дни террора НКВД больше заботилось о проведении массовых чисток, чем об экономическом росте; этой задаче стало уделяться больше внимания после разрастания системы Гулага с его огромной рабочей силой. На пике Большого террора репрессии затронули практически все отрасли науки и техники, обрушившись и на институты, подчиненные Академии наук, и на те учреждения, что находились в ведении промышленных комиссариатов; особенно тяжелым был удар по исследовательским институтам и заводам, работавшим на оборонную промышленность. В одной только авиационной промышленности брошенными в тюрьмы оказались практически все крупные конструкторы, в том числе Р. Л. Бартини, К. А. Калинин, В. М. Мясищев, А. В. Надашкевич, В. М. Петляков, С. П. Королев и А. Н. Туполев (рис. 4.3). Особенно серьезно пострадали руководители заводов. На одном крупном авиазаводе, занимавшемся изготовлением двигателей, было арестовано по меньшей мере пятьдесят человек, в том числе директор, замдиректора и главный механик[244].

Большинство исторических и биографических свидетельств указывают, что инициатором и создателем системы спецтюрем для ученых после чисток 1937–1938 годов был глава НКВД Л. П. Берия [Симонов 1996: 113]. Однако возобновление системы шарашек было более сложным процессом, начавшимся еще до того, как Берия возглавил НКВД в декабре 1938 года. Любопытно, что одними из инициаторов воссоздания шарашек выступили сами заключенные специалисты. В начале 1938 года группа авиаконструкторов, ожидая приговора в застенках Лубянки, подготовила два кратких предложения, одно из которых относилось к самолетам, а другое к авиационным двигателям. Опасаясь, что их отправят заниматься тяжелым физическим трудом в сибирские лагеря, авторы этих докладных записок перечислили ряд усовершенствований, которые они могли были сделать, если им предоставят необходимые условия для работы; эти предложения были направлены непосредственно ветерану авиационной промышленности Л. М. Кагановичу, ставшему преемником Орджоникидзе на посту главы Наркомтяжпрома. Каганович переслал записки тогдашнему главе НКВД Н. И. Ежову, снабдив их собственными комментариями по различным техническим аспектам этих предложений: некоторые из них он одобрил, другие нет. Он писал: «Ознакомившись с предложениями арестованных конструкторов-самолетчиков, считаю целесообразным оформить их в группу»[245]. Ежов, очевидно, не возражал против этой идеи и собирался принять предложения Кагановича по поводу самолетов и авиационных двигателей.

Каганович, возможно, этого и не знал, но на тот момент, когда он получил письмо от арестованных авиаспециалистов, в Ленинграде уже с 1 декабря 1937 года функционировала спецтюрьма для ученых и конструкторов. Около 150 старших конструкторов с огромного завода «Большевик», арестованных независимо друг от друга в предыдущие месяцы и годы, были помещены в «Кресты» – одну из самых больших тюрем Европы – для работы над проектами по созданию морской артиллерии. Письмо Кагановича, судя по всему, побудило Ежова поставить это дело на поток, и 20 апреля 1938 года его заместитель подписал приказ о создании Особого конструкторского бюро (ОКБ) НКВД в Ленинградской области[246]. Бюро в «Крестах» изначально состояло из заключенных, ранее работавших на заводе «Большевик», однако, разросшись, стало включать в себя ученых, инженеров и конструкторов с различных артиллерийских заводов. Главным конструктором ОКБ был назначен талантливый инженер С. И. Лодкин, специалист по турбинам, который был арестован в 1933 году и много лет трудился на общих работах на строительстве Беломорско-Балтийского канала, где чуть не умер от туберкулеза. После перевода в «Кресты» он возглавил группу, занимавшуюся разработкой двухорудийной 130-миллиметровой артиллерийской установки [Крук 2001].

Осенью 1938 года карьера Ежова оказалась под угрозой, и руководство делами НКВД постепенно перешло в руки его первого заместителя Берии. 25 ноября Берия официально сменил Ежова на посту главы НКВД [Jansen and Petrov 2002]. Хотя он с рвением взялся за исправление всех ошибок, допущенных его предшественником, первым делом, разумеется, вычистив из органов окружение Ежова, одну из идей предыдущего руководителя НКВД – а именно систему шарашек – Берия не тронул. Едва вступив в должность главы НКВД, он распорядился объединить шарашки в единую систему, официально подчиняющуюся непосредственно ему. В начале января Берия написал Сталину о недостатках возрожденной системы шарашек, существовавшей при Ежове, и выдвинул свои предложения («мною приняты меры к улучшению бытового обслуживания заключенных, состав работников бюро пополнен молодыми специалистами»). Особенно важной представляется следующая фраза: «Для придания большего значения работе по использованию заключенных специалистов Особое бюро будет возглавляться Народным Комиссаром»[247]. На следующий день, 8 января 1939 года, Политбюро одобрило запрос Берии и утвердило положение об Особом техническом бюро (ОТБ) при НКВД. Задача этой новой организации была сформулирована как «организация конструирования и внедрения в производство новых средств вооружения армии и флота»[248].

Но зачем же вновь понадобилось возвращаться к практике спецтюрем, где ученые, инженеры и специалисты работали под надзором конвоиров? Во-первых, в конце 1930-х НКВД (особенно под руководством Берии) стал играть более важную роль в перевооружении РККА перед готовящейся войной с Германией. Как показал историк Н. С. Симонов, при Берии НКВД существенно увеличивает свою роль в укреплении обороноспособности страны по линии строительства стратегических шоссейных дорог, производственного освоения отдаленных территорий с богатыми месторождениями полезных ископаемых и руководства различными металлургическими заводами [Симонов 1996: 113]. Во-вторых, контроль над ведущими учеными и инженерами позволял НКВД расширить свою масштабную экономическую инфраструктуру, основанную на использовании рабочей силы Гулага, и с их помощью Берия мог эффективнее пользоваться имевшимися в его наличии огромными людскими ресурсами; третьей и, пожалуй, наиболее важной причиной возрождения шарашек было то обстоятельство, что в годы Большого террора НКВД нанес настолько серьезный удар по научным и исследовательским организациям, что необходимо было принять какие-то восстановительные меры, чтобы исправить положение. НКВД создал новую систему шарашек во многом ради того, чтобы свести к минимуму ущерб от собственной деятельности.

В приказе о создании новой системы шарашек, находящейся в его непосредственном подчинении, Берия вычленил в составе этого бюро восемь групп по специальностям (позже их осталось семь). Каждая группа соответствовала независимой команде специалистов, работавшей при том или ином заводе[249]. Он также возобновил практику привлечения в группы «вольнонаемных специалистов, в первую очередь из числа молодых специалистов», которые должны были работать вместе с заключенными. При планировании работы бюро НКВД учитывал «предложения заключенных», но также делал и собственные заявки; окончательное утверждении всех проектов находилось в ведении Государственного комитета обороны (ГКО), которым руководил лично Сталин.

К середине 1939 года ОТБ при НКВД состояло по меньшей мере из трех крупных групп ученых, работавших в разных местах: группа в «Крестах», занимавшаяся разработкой морской артиллерии, две независимые команды на заводе в Тушино на северо-западе Москвы, трудившиеся над разными проектами авиационных двигателей, и новейшее бюро, собранное из лучших советских авиаконструкторов под руководством патриарха советской авиации А. Н. Туполева, которое располагалось в подмосковном Болшеве[250]. Вмешательство Берии обеспечило этим шарашкам доступ ко всем возможным ресурсам, в том числе первоначальное финансирование в небывалом размере – 35 870 000 рублей[251]. Хотя вскоре расходы на содержание шарашек стали выражаться в менее астрономических суммах, важным финансовым преимуществом этой системы являлось то обстоятельство, что заключенным не надо было платить зарплату[252].

Все ученые и инженеры, попадавшие в шарашку, оказывались там по одной и той же схеме. О той странной смеси ужаса и облегчения, которую им приходилось при этом испытывать, можно судить по истории одного конкретного инженера. М. А. Храпко работал в Челябинске на одном из больших советских заводов, построенных в годы первой пятилетки, где участвовал в создании первого в СССР трактора с дизельным двигателем, пущенного в серийное производство[253]. Этот трактор С-65 (Сталинец-65) превозносился партийными руководителями как идеальная замена гужевым повозкам (или, при везении, тракторам «Фордзон»), массово использовавшимся в колхозах по всей стране. В начале 1930-х годов Храпко со своим начальником Элиазаром Гуревичем, одним из самых талантливых челябинских инженеров, посетил Соединенные Штаты, и эта поездка определила их судьбу в годы Большого террора. Гуревич был взят в сентябре 1937 года, а Храпко арестовали два месяца спустя вместе с по меньшей мере тремястами другими сотрудниками завода. Храпко еще повезло, поскольку многие из его коллег, включая Гуревича, были расстреляны.

После нескольких ужасных месяцев в челябинской тюрьме Храпко был переведен на Лубянку, жестоко там избит и затем направлен в Бутырку, служившую «сортировочным центром», откуда заключенных специалистов направляли для работы в ту или иную шарашку. Многие из этих специалистов прибывали из трудовых лагерей Норильска или Колымы, но некоторые, как Храпко, попадали в шарашку прямо с Лубянки. В итоге Храпко был командирован в Тушино на завод № 82 для участия в разработке дизельных двигателей для самолетов. В то время ему было 35 лет. Условия жизни в Тушине были спартанскими: он спал в сыром и темном тюремном бараке, где располагались тридцать две койки. Как и многие другие заключенные, в шарашке он радовался различным мелочам, которых был лишен с момента своего ареста. Храпко вспоминает одну из таких житейских радостей: заключенные могли пользоваться туалетом в любое время дня, в отличие от Бутырки, где на все выделялись два десятиминутных перерыва [Гуревич 2008; Гуревич 2009].

Подбор специалистов для работы в шарашках происходил по-разному. Сначала за это отвечал В. А. Кравченко, в ноябре 1939 года сменивший Берию на посту начальника ОТБ[254]. Кравченко, окончивший Одесский институт инженеров связи, был в работе немногословен и беспощаден. Он приходил в тюрьму на Лубянке, читал дела заключенных, переводил выбранных им специалистов в Болшево и распределял их по различным конструкторским бюро. По мере расширения сети шарашек Кравченко переложил часть этой работы на плечи своих заместителей, в частности Г. Я. Кутепова – малообразованного человека, работавшего в молодости слесарем на одном из московских авиазаводов, который был назначен начальником авиационной шарашки. Кутепов, видимо сознавая свою недостаточную компетентность в этой области, доверил комплектование бюро самим заключенным – главным образом А. Н. Туполеву, фактическому отцу советской авиации, переведенному в шарашку в 1939 году [Ямской 2006].

К середине 1939 года ядро ОТБ при НКВД состояло из более чем трехсот человек (исключительно мужчин) и включало в себя лучших в СССР специалистов в области авиации, судостроения, артиллерии и производства стрелкового оружия[255]. Хотя эти люди были арестованы по обычным обвинениям в шпионаже, вредительстве и участии в контрреволюционной деятельности, многих из них перевели в спецтюрьмы еще до суда и приговора, и таким образом, с юридической точки зрения их статус был неясен. Впрочем, Берию это обстоятельство волновало мало. Он писал Сталину:

Возобновить следствие по этим делам и передать их в суд в обычном порядке нецелесообразно, так как, во-первых, это отвлечет арестованных специалистов на длительное время от работ по проектированию важнейших объектов… и, во-вторых, следствие не даст по существу положительных результатов вследствие того, что арестованные, находясь длительное время во взаимном общении во время работы, договорились между собой о характере данных ими показаний на предварительном следствии[256].

Обходясь без такой формальности, как суд, Берия разделил арестованных на три группы с разными сроками заключения: по десять, пятнадцать и двадцать лет лишения свободы[257]. Берия считал, что заключенные будут трудиться с бóльшим желанием, если обещать им возможность суда в будущем, который, возможно, скостит им сроки за хорошую работу.

Условия жизни в тюремных бюро были намного лучше, чем в сибирских трудовых лагерях или обычных тюрьмах НКВД, таких как Лубянка или Бутырка. Новоприбывшие заключенные не верили своим глазам. Ходили слухи, что Туполева, арестованного в 1937 году за то, что он будто бы был «главой антисоветской вредительской организации и французским шпионом», доставили в Болшево с узелком в руках, в котором хранились пайка хлеба и несколько кусков сахара, и он отказывался расставаться с этим узелком даже после того, как ему сказали, что в этом лагере хорошо кормят[258]. Кербер, автор знаменитой «Туполевской шараги», вспоминал, что «после лагерей такое питание без физического труда способствовало тому, что из скелетов мы стали приобретать человеческий облик» [Кербер 1999: 134]. Берия быстро отреагировал на жалобы заключенных о плохом качестве кормежки и приказал руководству тюрьмы улучшить пайки [Жуков 2006а]. В авиаконструкторском бюро Туполева работа обычно начиналась в девять утра и продолжалась до семи вечера с часовым перерывом на обед. После начала войны условия работы ухудшились. Храпко, работавшей в шарашке в Казани, вспоминал о нехватке топлива для обогрева цехов, четырнадцатичасовом рабочем дне и питании, которое стало плохим, а иногда несъедобным [Гуревич 2009].