— Эко как вы их, однако, придавили! — воскликнул я глумливо и тут же спросил: — А кто Симеона Сенатского убил?

— Брата будущего нашего государя Николая Павловича? — уточнил Чичиков и тут же добавил. — Так вам еще рано свой роман второй «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования» сочинять! Вы этот, первый, допишите. Или он уже вам стал в снах являться? — И он засмеялся: — На каком месте я ваш сон прервал? Впрочем, если не досмотрели, то досмотрите. У нас дорога назад еще длиннее будет. А на Соловецкий остров меня не послали. Обременен был другими делами. Племя младое, незнакомое в том деле разбор делало. Они покруче меня были! И камень этот не я на могилу фельдъегерей положил. — И он пошел прочь от камня к коляске. — Насмотрелись? — крикнул он мне чуть погодя. — Поехали домой!

— А что вы от Пушкина потребовали за свой выигрыш? — спросил я его, садясь в коляску.

— Сущий пустячок, — ответил Павел Петрович. — Больше никогда в дом к Балконским не являться — и Марии своими ухаживаниями не докучать. Он и за ней — и за Катишь волочился. Боже! — вдруг воскликнул он в отчаянье, — Как это грустно. Как безжалостно обошлось с нами время. Вон там, — указал он рукой на березу, росшую посреди поля, стоял их дом. А здесь, где сейчас мы стоим, беседка была. В ней мы на английский манер чай пили — и разговоры, разговоры — о любви и… Ах, о чем только здесь мы не говорили! А по этому полю хохотушка Катишь в запуски с драгуном и Пушкиным бегала. Она только Маркову позволяла себя догонять. Догнавшему разрешалось ее поцеловать. Один раз она и мне позволила себя догнать. «Что же вы не целуете меня? — спросила она. — Целуйте! Мари не увидит!» — «А Марков? — спросил я ее. — А Пушкин?» Они оба возле воздушного шара стояли, и драгун что-то нашему Александру Сергеевичу объяснял. На этом шаре драгунский ротмистр к ним в гости прилетал — в любую погоду — и в дождь, и в ветер, — все ему нипочем. Тренировался, одним словом. Ха, тренировался он, — добавил Чичиков насмешливо, — воздухоплаватель наш доморощенный! Он в тот вечер на своем шаре от нас и улетел. А мы в этой беседке сели ужинать. Пушкину я свои условия уже выставил, но милостиво разрешил на этом, прощальном для него, ужине присутствовать. Он меня умолил. Знал бы я, для чего он на этот ужин напросился, ни за что бы не позволил здесь ему остаться! — И Павел Петрович так значительно посмотрел на меня, что я понял: он очередную свою историю мне собрался поведать, «утку», так сказать, очередную на лету сбить! И я его перебил:

— Неужели драгун Марков к графу Ипполиту в гости на воздушном шаре летал? При любом ветре? Как же так? Ведь воздушный шар летит, куда его ветер гонит! Или в вашем уезде ветры особенные были — в одну сторону только дули — в сторону поместья Балконских?

— Нет, не ветры, а воздушные шары конструкции князя Ростова были особенные! — язвительно возразил Павел Петрович. — Они не туда, куда ветер дул, а туда, куда вы пожелаете, летели!

— Не объясните, как это было возможно?

— Нет, не объясню. Не изучал я их конструкцию, — добавил он брезгливо. — Мне это было без надобности. Вам лучше об этом Христофора Карловича спросить. Он к князю англичанами был заслан промышленным шпионажем заниматься. Так что, — продолжил он небрежно, — вам интересней, как эти шары против ветра летали — или как мне Пушкин отомстил за то условие, что я ему выставил?

— Мне все интересно! — воскликнул я. — Рассказывайте о Пушкине. О воздушных шарах я Бенкендорфа расспрошу.

— Ну-ну, — снисходительно посмотрел он на меня. — Попробуйте. Может быть, у вас получится разговорить сказочника нашего остзейского. Кстати, тот Бенкендорф, что в вашем романе втором, ему не родственник — и даже не однофамилец! — И он захохотал. — Но я увлекся, — оборвал он смех. — Итак, мы сели ужинать. Михеич, трогай! — вдруг крикнул Павел Петрович. — Нам к нынешнему ужину надо поспеть.

Вечерние сумерки сгущались над нами, и я живо представил себе: веранду, двух барышень в белых платьях, сидящих за круглым столом в обществе с Пушкиным!

И не все ли равно, что Александру Сергеевичу в ту пору было лет шесть или пять всего?

Подумаешь, какая разница, было ли это раньше или позже на двадцать лет. Ведь было, наверное. А если не было, что ж! Нет доказательств, как сказал поэт, у времени, — было это или не было. А у этих сумерек, у этой, одинокой березы, белеющей в поле, доказательства были!

Какие?

А Бог его знает — какие.

Но они были.

Доказательства… исполненных любви!