Итак, темой научной работы Фёдор Абрамов вновь выбрал «Поднятую целину» Михаила Шолохова. И в этом нет случайности. Абрамов «болел» Шолоховым. Казалось, что за годы своей учёбы на филфаке он пробороздил эту тему вдоль и поперёк. Сюжет, построение, композиция романа, стиль написания, язык, его целостность, стержень идеи – коллективизм… А что ещё могло привлечь Абрамова в «Поднятой целине»? Или же в выборе темы сыграл роль всё тот же абрамовский прагматизм? Защититься на том, что уже отлично знал, сэкономив на этом время?

Не секрет, что Фёдор Абрамов, ставя на первый план шолоховский «Тихий Дон», «Поднятую целину» оценивал не высоко. «…“Поднятая целина”, при всём моём уважении к Михаилу Шолохову, произведение очень неровное. Есть главы блестящие – смерть матери Островного, например. Но есть главы, которые граничат почти с провалом», – отметит Абрамов в своём выступлении в Ленинградском доме журналиста в июне 1978 года. И всё же – «Поднятая целина».

В августе 1949-го в университетском «Вестнике» была опубликована одна из больших статей Фёдора Абрамова, которая называлась «О “Поднятой целине” Михаила Шолохова», весьма упрочившая положение молодого учёного-филолога. Публикация представляла собой серьёзное исследование о композиционном построении романа, о его реализме, обосновании роли коллектива в построении социалистического общества и была радушно принята на кафедре советской литературы, организованной месяц спустя, во главе которой встал доцент, кандидат филологических наук Александр Григорьевич Дементьев. Обсуждение статьи весьма достойно прошло не только на кафедре, но и на аспирантских семинарах. Окрылил ли Абрамова такой успех? Ведь это был действительно успех! Конечно, он всё понимал. Понимал и то, что попал в самое яблочко партийной идеологии, хотя его самого в романе интересовало несколько иное.

Так, «засматриваясь» на шолоховскую прозу, раскрывая её для самого себя изнутри, Абрамов в свои аспирантские годы вновь всерьёз думает заняться литературным трудом. Для него литературное творчество не мираж, а выношенный в помыслах сомнений и мук смысл жизни. Его душа тянется к слову. Он пишет ещё по-прежнему робко, словно ступая по острой гальке босыми ногами, чувствуя своё несовершенство, но уже крепко держа в сердце сокровенную мысль о творчестве. Так, веркольским летом 1948 года Абрамов напишет свой первый рассказ, озаглавив его «Николай Николаевич», который так и не будет опубликован. Спустя время он подарит эту рукопись своему другу Фёдору Мельникову, в архиве которого она пролежит не одно десятилетие, а уже после кончины писателя будет обретена вновь.

Так, конец 1940-х ознаменовался для Фёдора Абрамова не столько работой над диссертацией, сколько поиском темы, сюжетной линии предстоящего литературного произведения, за которое долго не решался засесть. Он теребил своё прошлое, перебирал в памяти знаковые события, детство, отрочество, войну и уже мирную послевоенную жизнь. Он возвращался к пережитому, перечитывая свои дневники, вёл записи, взяв в привычку носить с собой если не блокнот, то сложенные пополам чистые листы. Записывал много, разное, но всё больше «сюжеты» из своей жизни. В какой-то момент у него уже начал складываться не то роман, не то повесть, и даже было придумано название – «Роман о современнике», основой должны были стать события, свидетелем которых был сам Абрамов.

Осенью 1948 года Фёдор Абрамов встретился с Людмилой Крутиковой, впоследствии ставшей его женой. Была ли их встреча предначертана судьбой? Наверное, да. И пусть не всё гладко будет в их последующей жизни – а у кого в семье бывает всё как по маслу? – теперь уже трудно сказать, какой была бы судьба Абрамова без Людмилы и что бы было с его творческим наследием, если бы не её неустанное подвижничество. Оба одного года рождения, но к своим двадцати восьми годам прошедшие суровую школу жизни: он – войну, тяжёлые ранения, нелёгкое возвращение к мирной жизни, она – оккупацию, притеснения, смерть сына и много чего, не вписывающегося в рамки здравого понимания. Даже после обретения друг друга жизнь вполне могла их развести. Но всё же они, словно цепляясь друг за друга, искали внутренней поддержки, понимания, искренности и опоры, надеялись на лучшее. Они поступили на филфак университета в один год, но сблизились лишь осенью 1948-го, словно для этой судьбоносной встречи и нужны были все пройденные ими испытания.

В книге «В поисках истины: Воспоминания и размышления о прожитой жизни», написанной Людмилой Крутиковой-Абрамовой на излёте жизни, она так скажет об Абрамове и о том счастливом времени: «Мы вместе посещали общие лекции и семинары, обсуждали услышанное и прочитанное, гуляли по городу. Он часто бывал у меня в общежитии на 7-й линии Васильевского острова. Я даже угощала его обедом и ужином… Постепенно наши дружеские отношения переросли в более глубокие чувства, и мы решили связать наши судьбы».

В начале 1949 года они стали жить вместе.

Их первым семейным кровом стала комната Людмилы в том самом университетском общежитии на 7-й линии. Конечно, быт был неустроенным. Фёдор не стал сдавать своей комнаты в университетском общежитии филфака на Малой Охте, улица Стахановцев, 17, и жил как бы на два дома.

К моменту встречи с Фёдором Абрамовым Людмила Крутикова была замужем за Борисом Васиным. Брак, заключённый в марте 1941 года, стал к этому времени не только формальным, но и тягостным, да и взаимных обязательств давно не существовало. Была ли у них вообще семейная жизнь? Васин давно уехал жить в Кишинёв, судьба супруги его не интересовала. Людмиле, впрочем, он тоже был безразличен. Годы войны, суровое послевоенное время сделали их другими, изменив не только характеры, но и взгляды на жизнь. Забыв обо всём, что было, они зажили каждый сам по себе. Их брак был расторгнут не сразу, вернее, не с первой попытки – таковы были тогдашние законы, ратующие за сохранение семьи. Абрамов старался не обращать внимания на это «неудобство» в их отношениях, не настаивал на каких-либо кардинальных мерах и вообще не затрагивал этой темы, прекрасно понимая, что разговорами тут не поможешь.

1949 год, изменивший течение жизни Фёдора Абрамова, положил начало семейным отношениям, но к своему завершению едва их не разрушил. Тогда, в марте, объединяя свои судьбы, ни Фёдор, ни Людмила ещё и не догадывались, какие громовые раскаты разразятся над их головами уже осенью. От неустроенности, накопившихся бытовых проблем, разрешить которые было тогда невозможно, Людмила уехала в Минск. К тому же неожиданно возникли сложности, связанные с защитой уже подготовленной диссертации. Такое, к сожалению, случается у многих молодых пар и в нынешнее время. Останься она в Ленинграде, то, вероятнее всего, под их ещё хрупкими взаимоотношениями была бы подведена черта. Но мало-помалу их семью излечило время.

Причина, по которой у Крутиковой возникли сложности с защитой диссертации, была весьма банальной – пребывание в оккупации. Конечно, она была нисколько не виновата в том, что, вырвавшись из Ленинграда в июле 1941-го, вскоре оказалась в самом пекле войны, испытав на себе весь ужас вражеского режима.

Обвинения в нахождении в оккупации, прозвучавшие на факультете, на кафедре, могли обернуться для Крутиковой чем угодно, не исключая крайностей, – ей грозило следствие с формулировкой «до выяснения обстоятельств». Проблемы нарастали как снежный ком: зарублена защита, увольнение из института иностранных языков, «проработки» со стороны ещё вчерашних коллег по кафедре… Все попытки разрешить сложившуюся ситуацию положительного результата не дали. И на фоне происходящего абсурда, подлинного мракобесия – охлаждение отношений с Абрамовым. Нет, «…он проявлял сочувствие, но дал понять, что наши дальнейшие взаимоотношения бесперспективны», признается Крутикова в своей уже упомянутой книге-исповеди. Да, тогда между ними произошло что-то такое, что дало повод так думать и не забылось спустя многие годы-десятилетия. Вряд ли главной причиной тому могло стать бытовое неустройство. Оба бывали в ситуациях и похуже и временное отсутствие комфорта вполне могли пережить.

А вот для Абрамова это был просчитанный до мелочей шаг – манипуляция восприятием, сокрытие своих внутренних убеждений от внешнего взгляда. Этой игрой он, бывший контрразведчик, владел в совершенстве. Вот какую, весьма точную характеристику дал Абрамову писатель и издатель Юрий Михайлович Оклянский в своей книге «Дом на угоре»: «Но если он, случалось, ёрничал, суесловил, разыгрывал роли, то потому только, что на самом деле очень серьёзно относился к жизни, без крайности не лез в воду, не зная броду, а в достижении цели не пренебрегал также и хитростью». И тогда, полезь он на рожон в защиту Людмилы (не будем забывать, какие силы тогда правили бал на филфаке и в университете в целом), несдобровать бы и ему. Абрамов это хорошо понимал. Его действия в отношении «проработок» Крутиковой были сродни его борьбе с «профессорами-космополитами» и, в частности, с профессором Гуковским. Но Людмила приняла их тогда за чистую монету.

Одолевали ли Фёдора Абрамова душевные муки? Щемило ли душу осознание пусть и наигранного, но весьма неприятного его поступка? Думается, что да. Уж больно скоро он сдался, ещё до вынужденного переезда Крутиковой в Минск, почувствовав намерение Людмилы расстаться. И этот шаг Абрамова был не чем иным, как покаянием, и, что весьма ценно, очень своевременным. Он был не в силах скрыть своих чувств к ней. И эта иллюзия немоты, непричастности к трагедии любимого человека, конечно же, его тяготила и требовала немедленного очищения, оправдания, ссылки на что-либо, даже на «ложь во имя добра».

22 января 1950 года Людмила Крутикова переехала в Минск. Она устроилась работать старшим преподавателем кафедры русской литературы филфака Белорусского университета. С этого времени жизнь Фёдора Абрамова будет фактически разорвана на три части: Ленинград – Минск – Веркола. Но Ленинград держал его крепко. Помимо подготовки диссертации, к которой он, по собственному признанию, потерял интерес и работал «лишь по обязанности», по-прежнему занимался переводами, которые давали хоть небольшие, но деньги. И в это непростое для себя время Абрамов приступил к роману «Братья и сёстры». В письме от 28 января 1950 года он сообщал Людмиле Крутиковой в Минск, что, пригласив к себе в гости Фёдора Мельникова, читал ему сценки из романа и что «всё – замысел, сюжет, характеры, эпизоды – ему очень понравилось… В общем, он считает меня чуть ли не сложившимся писателем. Требует бросить аспирантуру и писать, писать. Разумеется, я не принимаю всерьёз его восторженный бред, но обращение к летним забавам меня выбросило из учебной колеи… Я снова погрузился в мир своих образов и не знаю, как из них вылезти». Но работа над диссертацией вновь взяла верх, и свои творческие изыски Абрамову вновь пришлось отложить.

Напрашивается вопрос: понимал ли Абрамов, что его «въедливость» в шолоховскую тему взрастит ещё и другие плоды, кроме научной степени, к которой он шёл все эти годы? Наверное, больше, чем понимал! Известно, что любое творчество не рождается на пустом месте. Для воплощения замыслов в жизнь нужно не только стремление творца, но и основа, незримая составляющая всего процесса, что рождает не только идею произведения, но и её вызревание. И это неуёмное желание Абрамова овладеть писательским искусством было подобно вулканической лаве, зревшей в глубине недр, а в назначенный час вырвавшейся бурным потоком наружу, сметая на своём пути любые преграды. Абрамов воспитал себя шолоховским словом, ставшим благодатной почвой для формирования самобытного абрамовского дара.

Поэтому в обращении будущего автора «Пряслиных» к изучению именно шолоховских произведений подозреваешь подспудные мотивы, может быть, тогда ещё не вполне осознанные и самим диссертантом, тем более что интерес к создателю «Тихого Дона» и «Поднятой целины» не оказался преходящим…