Уже потом станет известно, как утром под открытым вражеским огнём на абсолютно чистом месте, выполняя приказ о прорыве охраняемых врагом проволочных ограждений, замерзая, под ледяным ветром, заметаемые пургой, не сделав ни одного выстрела, с противотанковой гранатой в одной руке и ножницами-кусачками в другой, один за другим будут умирать его товарищи, так и не дойдя до цели и не выполнив приказа. И когда наступит его очередь, он, 88-й по счёту (читатель, только вдумайся в это число!), так же как и те, предыдущие, ещё совсем недавно живые его товарищи, под перекрёстным огнём врага поползёт к цели, задыхаясь в снегу, прикрываясь телами погибших, каждую секунду готовый быть прошитым вражеской пулей. И она всё же настигнет его у самых проволочных заграждений. «Тот немец, что возник внезапно передо мной, – будет рассказывать Абрамов племяннику Владимиру, – успел выстрелить, прежде чем его уложила моя граната».

Ранение было очень тяжёлым. Разрывная пуля прошла навылет в верхней части бёдер обеих ног, повредив кости и нервы. Об этом «следе войны» на теле Фёдора Абрамова мне рассказывал Владимир Абрамов, не единожды видевший дядькину наготу в бане. Да и лёгкое прихрамывание, скрываемое походкой вразвалочку, есть следствие того самого ранения.

Успел ли в том бою Абрамов выполнить поставленную взводу задачу – перекусить проволочные заграждения – или нет, неизвестно. По одним сведениям, после ранения он всё же смог доползти до своих, по другим – так и остался у вражеского окопа, потеряв сознание, истекая кровью, заметаемый позёмкой, превращаясь, как и погибшие его товарищи, в сугроб.

Мы не знаем, как работала на том самом поле боя похоронная команда, но когда дело дошло до рядового Фёдора Абрамова, его, как показалось бойцам, бездыханное, замерзающее тело во всеобщей суете после боя едва не упокоили в братской могиле. И лишь поистине случайность, а может быть и нет, спасла его жизнь: из бессознательного состояния вывели горячие капли, упавшие на лицо не то из котелка, не то из кружки стоящего над ним бойца.

Этот факт фронтовой жизни писателя не единожды переписывался биографами писателя, вносившими свои «коррективы», художественно обрабатывался, становился более суровым и драматичным. Не будем по этому поводу спорить, скажем лишь одно: одно то, что Фёдора Абрамова той ноябрьской ночью едва не захоронили в братской могиле, поистине является чудом. А ведь вполне могли! Сколько таких, как он, бойцов, находящихся в бессознательном состоянии, за все годы войны были в боевой суете засыпаны сырой землёй заживо?! Кто ответит на этот вопрос? Кто подсчитает? Да и опоздай похоронная команда на час-другой, он мог бы просто погибнуть от переохлаждения, замёрзнуть. Второй раз, когда казалось, что он должен был обязательно погибнуть, Абрамов выжил. Выжил вопреки всему, вопреки самой смерти, уже над ним «склонившейся».

И тут нужно отдать должное батальонной медицинской службе – уже на следующий после ранения день Фёдор Абрамов вновь окажется на той самой «сортировке» в госпитале № 1170, куда уже попадал чуть более двух месяцев назад, но теперь дела с ранением обстояли гораздо хуже.

О пребывании Фёдора Абрамова в ноябре 1941 года в сортировочном госпитале, а затем госпитале № 2013, развёрнутом в здании областного Ленинградского учительского института на 1-й линии Васильевского острова, нам ничего не известно. Воспоминаний на этот счёт не сохранилось. Да и откуда им взяться в сутолоке блокадных дней, когда уже спустя две недели 2013-й госпиталь был разбомблён и уцелевших раненых бойцов студёным декабрьским вечером спешно развезли по другим госпиталям. Абрамов был доставлен в госпиталь № 1012, что занимал здание исторического факультета университета.

Здесь нельзя обойти стороной воспоминания Валентины Гаповой, филолога. Она училась на курс младше Абрамова, а в годы войны, переживая блокаду, окончила курсы медицинских сестёр. Эти воспоминания, названные «Одна зима», позволяют прочувствовать силу духа солдата Фёдора Абрамова, сумевшего, именно сумевшего, выжить. Именно Гапова разыскала те самые «хроники» – госпитальные учётные карточки бойца Фёдора Абрамова, ныне хранящиеся в архиве военно-медицинских документов Министерства обороны, которые и позволилиой точностью определить хронологию его ранений, даты нахождения в госпиталях до отправки на Большую землю.

«Я сначала его услышала, а потом увидела… – напишет Гапова. – Поздний декабрьский вечер. Госпиталь погружён во мрак и тишину… Раненые ещё не спят… На дежурном посту мигающий огонёк коптилки бросает тени… И вдруг по всему этажу гулко разносится отчаянный крик. Пронизывающие вопли человека, попавшего в беду:

– Ужин! Ужин! Дайте есть! Есть! Есть!

…Зато отчётливо, совсем наяву – на узкой железной койке худой юноша с непокорной густой шевелюрой, смуглым заострившимся лицом и тёмными, лихорадочно блестевшими глазами. Укрытый байковым одеялом до пояса, с распахнутым воротом нательной рубашки, приподнявшись на локте, он умолял, просил, кричал вместе с другим новичком дать поесть. Мне нечего было дать, у меня ничего не было…»

Что, что ещё можно тут добавить?! Как ещё можно обрисовать состояние попавшего в беду человека, уже в который раз находящегося на волоске от смерти и не прекращающего всеми оставшимися силами бороться за жизнь, не павшего духом, не поддавшегося панике. Тяжёлое ранение, приковавшее к кровати, ужасный холод и невыносимое, адское, прожигающее тело чувство голода. Всё тогда в Феде Абрамове смешалось воедино, и лишь неимоверные усилия воли заставляли его терпеть все эти муки.

«…Ночью подошла в палату проверить – жив, дышит, спал, а может быть, тихо лежал. Утром был молчалив и спокоен, полное владение собой. Измерила температуру, помогла умыться – с кружкой холодной воды над тазиком…»

С первых дней его палатным врачом стала М. Лурье. Валентина Гапова писала о ней: «…измождённая пожилая женщина, возможно, такой она казалась от голода, с вечно озябшими сухонькими руками». Мы не знаем даже имени этого доктора, но то, что она сделала для Абрамова, на тот момент было бесценным. И самое главное, она в конечном итоге поверила в его выздоровление и ещё больше вселила эту надежду в него самого. 29 февраля 1980 года в своей юбилейной речи, обращаясь мыслями к тому времени, Фёдор Абрамов скажет: «К стыду своему, не помню ни имени, ни отчества. Она ходила всегда в госпитале с опухшим лицом, отливающим чугунной синевой. И мне даже трудно сказать о возрасте её, сколько лет ей было. Но благодаря ей я остался с двумя ногами… Да она, кроме того, добилась, чтобы мне как тяжело больному вместо пяти клёцок, вместо пяти катышков теста выписали в самые лютые дни блокады восемь катышков теста (по воспоминаниям Валентины Гаповой, это была дополнительная порция супа. – О. Т.). А восемь клёцок – это было очень много…»

Долгое время рана не хотела заживать, мокла, гноилась, и вопрос об ампутации левой ноги всё так же стоял весьма остро. Об ампутации говорила и Лурье. Но не настаивала, отдавая право выбора больному! И в который раз, словно веря в чудо, Абрамов отказался. Отказался вопреки всему, весьма оправданным предостережениям врача, своему собственному тяжёлому состоянию и всей той обстановке, в которой он оказался. Должно было просто случиться чудо, и он в это свято верил.

А как ужасны были и эти холодные перевязочные, и застиранные, давно потерявшие белый цвет бинты, и ощущение боли. «Он был к ней очень чувствителен, хотя не стонал, не кричал, не надоедал жалобами, постепенно таял, и только мрачно горели глаза… Когда приходилось снимать присохшие бинты, его мальчишеское лицо темнело, становилось страдальческим, а сам он весь напрягался… – И это снова слова Гаповой. – Однажды, стараясь сократить его мучительное ожидание боли, я рванула влипший бинт – пошла кровь, он весь дёрнулся. Страшно вспоминать – застонал, корил меня, подпустил к себе только врача…» Казалось, что к постоянному ощущению боли за эти последние месяцы Абрамов должен был уже вполне привыкнуть: слишком много её свалилось на его юношеские неокрепшие плечи.