Зато Питер, сидевший напротив отца… Такие физиономии увидишь разве что у типов, страдающих жесточайшим похмельем. Бледное, как извёстка, лицо, покрасневшие глаза с набрякшими веками, под глазами – синеватые полукружья. Пересохшие губы, которые он постоянно нервно облизывал, не сознавая этого. Вот тут точно видно: ночь была бессонной… И сердце в груди дрожит, как овечий хвостик.

Есть от чего дрожать. Питера сейчас более всего волновал один-единственный вопрос. Остальные подождут.

Кинув быстрый взгляд на отца и мачеху, Питер облегчённо вздохнул, по выражению их лиц он понял: Фатима ничего не сказала отцу. Значит, теперь и не скажет! Это хорошо, самая главная опасность миновала, а с этой тварью он рано или поздно посчитается. Нет, мощная тяга к этой женщине, замешенная на вожделении, никуда не делась, она по-прежнему жгла Питера изнутри, точно раскалённые угли. Но теперь это чувство быстро перерождалось, мучительно переплавлялось в иную, ещё более сильную страсть. И то, что тяга всё же оставалась, делало эту страсть ещё сильнее и острее. О! Теперь это была не истеричная детская ненависть осиротевшего обиженного зверёныша, приправленная презрением к «туземке». После вчерашнего вечера, после того, как он, корчась от боли, ползал у её ног, после того, как он поймал полный ледяного презрения взгляд, всё стало куда серьёзнее!

Теперь Питер ненавидел Фатиму осознанно, как только может слабый мужчина ненавидеть женщину, сильную духом и телом, женщину, одержавшую над ним победу, оскорбившую и унизившую его. Ненавидел до головной боли и рвотных спазм. Он не мог спокойно смотреть в это лицо, отводил глаза, чтобы не выдать своих чувств.

Фатима повернула к нему спокойное, равнодушное лицо, сказала несколько слов, смысла которых он не понял: шумело в ушах. Она даже улыбнулась ему холодной и чуть насмешливой улыбкой.

Надо держать себя в руках! Нельзя, чтобы отец заметил резкие перемены в его поведении и настроении. Да и проклятой афганской ведьме незачем подслащивать победу! Это временная победа, посмотрим, кто посмеётся последним, кто и перед кем станет ползать на брюхе в конце концов.

«Именно, что ведьма, – подумал он, что есть сил стискивая зубы. – Как же я сразу не догадался?! Приворожила меня, чтобы затем отшвырнуть и растоптать. Вот таких и сжигали в благословенные старые времена. С каким бы удовольствием я в её костёр дровишек бы подбросил!..»

Нужно было что-то сказать ей в ответ. Всё равно что.

Голос Питера то и дело срывался на хрип от ненависти, которую он безуспешно пытался скрыть под внешне вежливыми фразами. В его налитых кровью глазах клубился мрак.

Граф Уильям, терзаемый жестокой болью и прикладывающий титанические усилия для того, чтобы близкие этого не видели, не заметил в поведении сына ничего особенного. Фатима заметила. Ещё бы!

«Теперь мне с этим жить, – потрясённо думала она. – Чем же такое может закончиться?!»

«Твой конец будет ужасен. Но его – ещё хуже. Ты умрёшь раньше. Но он ненадолго переживёт тебя».

Последние слова сами собой промелькнули у неё в голове. Она вздрогнула, чуть было не выронила чашку с чаем из рук. Что такое?! Чей это холодный металлический голос она сейчас услышала? Раньше с ней никогда ничего подобного не происходило, никаких чужих голосов… Надо прогнать его поскорее! Что сказал голос? Похоже на пророчество. Страшное пророчество – лучше бы оно никогда не сбывалось.

Права ли оказалась леди Стэнфорд, приняв решение скрыть от мужа безобразный поступок Питера? Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Порой лучше сразу вскрыть нарыв, пусть даже смертельно рискуя жизнью больного, нежели оставить «всё как есть». Одно можно утверждать наверняка: реши Фатима поступить по-другому, жизнь в Стэнфорд-холле пошла бы по совсем иному руслу и трагедии девяностого года не случилось бы. И, самое главное, Фатима, скорее всего, сохранила бы душевное здоровье и не попала бы под жутковатое влияние Ральфа Платтера. Правда, в таком случае и главного героя этого повествования, Ричарда Стэнфорда, ожидала бы совсем иная судьба.

За эти одиннадцать лет никто так и не узнал о глубинных истинных причинах лютой ненависти старшего сына графа к леди Стэнфорд. Разве что умный, хитрый и превосходно знающий человеческую натуру Генри Лайонелл имел на этот счёт свои предположения, но он молчал, понимая, что любое неосторожное слово, сказанное им своему приятелю Уильяму, может привести к неисчислимым бедам.

Своему сыну, когда мальчик уже вернулся в Стэнфорд-холл из Йорка, Фатима и словом не обмолвилась о гадком эпизоде шестилетней давности, о подлинных причинах исступлённой ненависти его старшего брата к ней самой и к Ричарду. Но Дик, редкостно наблюдательный и наделённый потрясающей интуицией, всё же смутно догадывался: что-то тут не так! Он не раз и не два перехватывал взгляды Питера на мать, наполненные злобной ненавистью с оттенком непонятной Дику тоски. И к ноябрю девяностого года, к моменту, когда перетянутая струна лопнула, погрузив Стэнфорд-холл в горе и ужас, Ричард вплотную приблизился к разгадке.

Это сыграло ведущую роль в том, что часть странного пророчества, внезапно прозвучавшего в голове Фатимы за утренним завтраком, та часть, что касалась судьбы Питера, сбылась на все сто процентов.

Старший сын графа Уильяма, Питер Стэнфорд умер страшной смертью.