— Мне лучше уйти, — сказал Джон.
— Нет… просто… это так странно, — сквозь слёзы проговорила Софи и тихо заплакала.
Джон молча смотрел на неё ещё несколько тягостных секунд. Она не поднимала взгляд.
— Я всё же пойду, — сказал он и встал. — До свидания, Софи.
Покинув обитель скорби, он неспешно двинулся в сторону набережной в трёх кварталах отсюда. Туман отступил на почтительное расстояние и притаился словно хищник, облизывая крыши зданий. В прояснившемся вечернем небе уже загорались первые звёзды, приглушённые млечно-бледным светом расколотой луны.
«Когда-нибудь я обязательно скажу тебе. Скажу, как неумолимо меня тянет к тебе, что думаю о тебе всё время. Софи, милая Софи. Обещаю, я найду способ и вытащу тебя из этого капкана отчаяния. И себя, надеюсь, тоже».
Джон сделал глубокий вдох. Холодный осенний воздух бодрил и освежал.
Он почувствовал прилив сил. На мгновение ему даже показалось, что всё наконец стало на свои места, и теперь он обрёл самого себя.
«Чёрт возьми, но как же… как понять, мои это желания и мысли или его? Мой ли это выбор?»
Джон достал из кармана серебряную монету. Большой палец его руки распрямился, и блестящий диск с тихим звоном взмыл вверх. Раз, ещё раз, и ещё.
Одинокая фигура Джона медленно растворялась во вновь сгустившемся тумане, пока не исчезла совсем, став его неотъемлемой частью. Его тенью.
Жбан
Артём Кельманов
Кумекаешь, барин, отчего меня прозвали Васька Говорун? Это ведь оттого, что я правду всегда говорю, не утаивая. Так и тебе как на духу расскажу — вот как было всё, так и расскажу.
Сенька, сынишка мой, в деревню его из лесу привёл. Денёк тогда выдался тёплый, солнечный. Я, помню, топор натачивал…
А то как же, барин, — конечно, из лесу! Из вот этого самого! Да мы потом на то место ходили, где он его встретил. Яма там в две сажени, земля вся выжжена и дерево сгорело, дуб старый.
Словом, я натачивал топор. Тут слышу — Сенька народ по избам кличет: «Эгей, полюбуйтесь, я лешего привёл!»
Я топор-то прихватил, да и вышел навстречу. Все вышли на лешего посмотреть. И ты бы его видел, барин! Батюшки-светы, я дотоле этаких страшных не встречал — руки-ноги железные, пузо блестит, голова — что твоё ведро. Глазищи круглые, светятся. И Сенька мой, белобрысый, рядом бежит, улыбается, сам тому лешему чуть выше колена.
Какой же тот оказался здоровенный! Мы-то все едва до плеча ему доставали, а кое-кто и того был ниже, разве Никодим только одного почти роста, да батя его, но с ними-то мы пообвыклись, да и всё ж таки они лешему тоже уступали.
Да, ещё у него шишка на лбу была, красная, а на шишке буквами слово написано. Буквы те чудные, вроде бы наши, а вроде и не совсем. А слово — совсем уж непонятное, «вклвыкл». Гадали, что же оно значит — кто-то что-то клевал или выклевал? Прохор, мельник, сказал, что это — заклятье ведьмино, что избавляться от лешего надо, гнать подобру-поздорову, а то худа не оберёмся. Впрочем, это он после уже сказал, когда решали, что с ним делать, а сперва-то все молчали, страшно было. Тряслись все, да виду не показывали. И леший тоже молчал, глазищами токмо водил туда-сюда.