В том же смысле пели поэты «Гимны ночи», как будто ночь благороднее дня. Как будто день – только маленькая, пестрая вуаль, которую мимоходом набросили на бесконечные колени ночи. Вуаль, которая искажает ее чистую, прозрачную вечную глубину, скрывая ночь от наших взоров. Так говорили они и пели, как будто молчание это – рельефное ядро и полная сумма всех гармоний, а смерть – то, что смертные называют смертью, – собственно и есть начало жизни.

С помощью таких картин (так как о невидимом можно только говорить картинами) люди постарались выразить великую истину – истину, забытую насколько это только возможно мастерами нашего времени. Но которая, тем не менее, остается вечно верной и вечно важной. И которая когда-нибудь в виде новых картин снова запечатлится в наших сердцах.

III. Всмотрись (если у тебя есть глаза или душа) в это большое безбрежное царство непонятного. В сердце его бушующих явлений. В его запутанность и бешеный водоворот времени. Не лежит ли тем не менее молчаливо и вечно справедливая, прекрасная, единственная действительность. И, конечно, господствующее могущество целого. Это не слова, а факт. Известный всем животным факт силы тяготения не более верен, нежели эта внутренняя сущность, которая может быть известна всем людям. Знающему это молчаливо, благоговейно, невыразимо западет в сердце. Вместе с Фаустом он скажет: «Кто смеет назвать его?» Большинство ритуальностей или названий, на которые он теперь наталкивается, вероятно, – «названия того, что должно оставаться неназванным». В молчании, в храме вечности нужно молиться ему, если нет для него подходящего слова. Это знание, венец всего его духовного бытия, жизнь его жизни, пусть он сохранит. И после этого пусть свято живет. У него есть религия. Ежечасно и ежедневно, для него самого и для всего света, воздается верующая, невысказанная, но и не безразличная молитва: «Да будет воля твоя».

IV. Для человека, имеющего верное об этом представление, праздная болтовня именно и есть начало всей пустоты, всей неосновательности и всякого неверия. Благоприятная атмосфера, в которой всевозможные сорные травы преобладают над более благородными фруктами человеческой жизни. Угнетают и подавляют их. Это одна из наиболее кричащих болезней нашего времени, против которой нужно всякими способами бороться. Самое умное из всех умных правил, которое простирается далеко за нашу мелкую глубину: «Береги свой язык. Потому что от него происходит течение жизни»! В сущности говоря, человек – воплощенное слово. Слово, которое он говорит – сам человек. Глаза, вероятно, вставлены в наши головы для того, чтобы мы видели, а не для того только, чтобы воображали и уверяли правдоподобным образом, что мы видели. Был ли язык вставлен в наш рот для того, чтобы он правду говорил о том, что он видит, и для того, чтобы он делал человека братом по духу? Или для того только, чтобы издавать пустые звуки и смущающую душу болтовню и препятствовать этим, как заколдованною стеною мрака, соединению человека с человеком? Ты, владеющий осмысленным, созданным небом органом – языком, подумай об этом хорошенько. Поэтому, очень тебя прошу, не говори раньше, чем мысль твоя молчаливо не созреет. Раньше, чем ты не издал другого безумного или делающего безумным звука. Пусть отдыхает твой язык, пока не явится разумная мысль и не приведет его в движение. Обдумай значение молчания. Оно безгранично, никогда не исчерпается обдумыванием. Оно невыразимо выигрышно для тебя! Прекрати ту хаотическую болтовню, из-за которой собственная твоя душа подвергается неясному самоубийственному искажению и оглушительности. В молчании – твоя сила. «Слова – серебро, молчание – золото. Речь человечна, молчание божественно». Глупец! думаешь ли ты, что оттого, что нет никого под рукой, чтобы записывать твою болтовню, она умирает и становится безвредной? Ничто не умирает. Ничто не может умереть. Праздное слово, сказанное тобой – это брошенное вовремя семя, которое всегда взрастет!

V. Что касается меня, то в дни громкой болтовни я уважаю еще более молчаливость. Велико было молчание римлян. Да, величайшее из всех! Потому что это не было молчанием богов. Даже тривиальность и ограниченность, умеющая держаться спокойно и молчаливо, приобретают сравнительно приличный вид!

VI. Молчание велико. Значит, должны были быть и великие молчаливые люди. Хорошо сознавать и понимать, что никакое достоинство – известное или нет – не может умереть. Деятельность неизвестного хорошего человека подобна водяной силе, которая течет спрятанной под землей и тайно окрашивает зеленью дно. Она течет и течет. И соединяется с другими жилами и жилками. Наступит день, когда она забьет видимым, непобедимым ключом.

VII. Литературный талант. Есть ли у тебя литературный талант? Не верь этому, не верь! Природа предназначила тебя не для речи и писания, а для работы. Знай: никогда не существовало таланта для настоящей литературы. Нечего и говорить обо всем том таланте, который расточали и тратили на мнимую литературу. Который первоначально не был наклонностью к чему-то бесконечно лучшему – «молчаливому». Лучше отнесись к литературе немного скептически. Где бы ты ни был, работай. То, что твоя рука может делать, делай рукой человека, а не тени. Да будет это твоим тайным блаженством, твоей большой наградой. Пусть будет мало твоих слез. Лучше молчать, нежели говорить в эти злые дни, когда из-за сплошного разговора одного человека голос его становится неясным другому. Когда посреди всей болтовни сердца взаимно остаются темными и немыми. Прежде всего не будь остроумным – под страхом наказания это никому из нас не предложено. Все мы обязаны быть умными и правдивыми.

Молодой друг (которого я люблю и известным образом знаю, хотя никогда не видел и не увижу тебя), ты можешь то, чего мне не дано – учиться быть чем-нибудь. И делать что-нибудь вместо того, чтобы красноречиво говорить о том, что было и будет сделано. Мы, старые, останемся чем были и не изменимся. Вы – наша надежда. Надежда вашего отечества и света заключается в том, чтобы когда-нибудь снова миллионы стали бы такими, какие теперь встречаются в единичных случаях. «Слава тебе. Иди счастливой тропой». Да узнают лучше нашего будущие поколения молчание и все благородное, верное и божественное. И да оглянутся они на нас с недоверчивым удивлением и состраданием.

VIII. На поприще литературы дойдут еще до того, чтобы платить писателям за то, что они не писали. Серьезно, не подходит ли действительно это правило ко всему писанию и тем более ко всякой речи и ко всякому поступку? Не то, что находится над землей, а то невидимое, что лежит под нею, в виде корня и основного элемента, определяет ценность. За всякими речами, стоящими чего-нибудь, лежит гораздо лучшее молчание. Молчание глубоко, как вечность. Речь течет, как время. Не кажется ли это странным? Скверно веку, скверно людям, если это старая как свет истина стала совершенно чуждой.

IX. Тысячу лет молчаливо растет в лесу дуб. Только на тысячном году, когда дровосек приходит с топором, раздается эхо в тишине. Дуб дает знать о себе, когда он падает с оглушительным шумом. Как тихо желудь был посажен! Его снес случайно ветер! Когда цвел дуб и украшался листьями, то эти радостные для него события не возвещались радостными криками. Изредка лишь слышалось слово признания со стороны спокойного наблюдателя. Все это не было событием – это спокойно свершалось. Не в один час, а в течение многих дней. Что можно было об этом сказать? Этот час казался похожим на последний, похожим на последующий.

Так происходит всюду: безумная молва болтает не о том, что было сделано, а о неудачах и об опозданиях. И безумная история (более или менее сокращенный, письменный обзор молвы) знает мало достойного изучения. Нашествие Аттилы, крестовый поход Вальтера Неимущего, сицилийская вечеря, тридцатилетняя война… Один только грех и беды. Никакой работы. Только препятствия и задержка всякой работы. Земля одинаково ежегодно зеленела и урожай ее созревал; рука рабочего, ум мыслителя не отдыхали: благодаря этому у нас, несмотря на все, остался великолепный, прославленный, цветущий мир. Бедная история может спросить себя с удивлением: «Откуда он происходит?» Мало знает она о нем, много о том, что задержало его и хотело уничтожить. Это ее обычай и правило. Благодаря или необходимости или безумному выбору. Редкая фраза справедлива: «Счастлив народ, коего календари остаются пустыми».

X. Так же обстоит со всеми видами интеллигентности. Направлена ли она на поиски правды или на соответствующие сообщения ее, на поэзию, на красноречие или на глубину проницательности, которая служит основанием для этих двух последних. Характерный признак труда – постоянно – известная доля бессознательности. «Здоровые не знают о своем здоровье. Знают о нем лишь больные».

XI. Мудрость – божественный вестник, который приносит с собой в этот мир каждая человеческая душа. Божественное предсказание новой и присущей ему способности действовать, которую новый человек получил, по своему существу молчалива. Ее нельзя сразу и вполне прочитать словами, потому что она написана в непонятной действительности таланта, положения, желаний и возможности, которыми снабжены люди. Она кроется в предчувствии, в неизвестной борьбе, страстном старании и может быть вполне прочитана лишь тогда, когда исполнена ее работа.

Не благородные движения природы, а низкие вводят человека в искушение, чтобы обнаружить тайну его души в словах. Если у него есть тайна, слова всегда остаются недостаточными. Слова только задерживают настоящее обнаружение поступка, мешают ему и сделают его, наконец, невозможным. Никто из тех, кто совершает важное на свете, не станет говорить об этом подробно. Вильгельм Молчаливый лучше всего говорил с освобожденной страной. Оливер Кромвель не блистал красноречием. Гёте, когда хотел писать книгу, находил, что не надо об этом говорить – тогда только она будет удачна.

XII. Человек и его работа не оцениваются по тому, что называется их влиянием на свет. По тому, благодаря чему мы можем судить об их влиянии. Влияние? Действие? Польза? Дайте нам делать нашу работу! Забота об ее плодах принадлежит другим. Ее собственные плоды созреют. Воплотятся ли они в тронах калифов или арабских завоеваниях и напомнят ли они собой «все утренние и вечерние газеты» и все исторические сочинения (своего рода дистиллированные газеты), или они совсем не воплотятся – какое это имеет значение? Это не настоящий ее плод. Арабский калиф представлял собою ценность и значения лишь по тому, что он мог делать. Если бы великое дело человечества, человеческая работа на Божьем свете не поощрялась калифом, то не имело бы никакого значения, сколько турецких сабель ему доставалось в виде добычи, сколько золотых монет он вкладывал в карман, какой шум и тревогу подымал он на свете – он был лишь шумным ничтожеством.

В сущности, его и вовсе не было. Будем уважать великое царство молчания! Неизмеримый клад, которого мы не можем хвастливо пересчитать и показать людям! Это каждому из нас более всего нужно в эти громкие времена.

XIII. Если обсудить дело по более высокому масштабу, то мы заметим, что века геройства – не века нравственной философии. Если можно философствовать о добродетели, то это значит, что она познала самое себя. Она стала больной и становится все дряхлее.

XIV. В нашем внутреннем, как и в нашем внешнем мире нам открыто лишь «механическое», а отнюдь не «динамическое» и имеющее в себе жизненную силу. Перед мышлением мы лишь из наружной поверхности составляем определенные мысли. Под областью логического доказательства и сознательного выражения мыслей лежит область созерцания. Здесь, в ее спокойной, таинственной глубине, живет жизненная сила, которая есть в нас. И здесь, если нужно что-нибудь создать, а не только изготовить и сообщить, должна начаться работа. Приготовление понятно, но тривиально. Создание велико и не может быть понято. Поэтому, если спорящий или демонстратор, которых мы можем считать наиболее проницательными среди настоящих мыслителей, знает, что он сделал и как он это еде-лал, то, наоборот, художник, которого мы ставим на самую высокую ступень – не знает этого: он должен говорить о вдохновении и на одном или другом диалекте назвать свое произведение подарком Божества.

В общем же «Гений остается всегда тайной для самого себя». Мы всюду ежедневно видим доказательства этой старой истины.

XV. Как верно, что всякое деяние, которое делает человек или народ в желании сделать нечто великое – не велико, а мало.