Энджел кивает, но я сомневаюсь, что он внемлет ее просьбам. Даже я не собираюсь. А кто бы смог устоять?
– Еще кое-что, – продолжает Эрин, – местные папарацци еще хуже наших. Так что, если вы не хотите, чтобы о вас трубил весь мир, я советую вам быть более сдержанными.
Все замирают, когда она переводит взгляд на Рубена.
Это прозвучало так, будто она только что попросила его не делать ничего гейского, пока мы здесь. Полная чушь, так как я знаю, что у Энджела в каждом городе есть возможность «пообщаться» с разными моделями. Я сомневаюсь, что
– Это все? – спрашивает Энджел. – Никакой выпивки и никакой неприкрытой гомосексуальности?
– Ты бунтарь. Но да, на этом все. Спасибо, мальчики.
Энджел поворачивается и уходит, а Джон и Эрин следуют за ним, о чем-то болтая. Рубен проходит вперед, а затем садится на край сцены. Я опускаюсь рядом с ним. Этот стадион действительно огромен, и мне пока трудно в полной мере осознать, насколько он велик. Я уже должен был бы привыкнуть к подобному, но я просто… у меня не получается.
– Что ж, это было отстойно, – говорю я и ковыряю свой кожаный браслет.
– Что именно?
– То, что сказала Эрин.
Плечи Рубена опускаются.
– Ох, да.
– Мне жаль.
Парень кивает.
– Иногда у меня бывает искушение однажды совершить каминг-аут прямо на сцене, чтобы просто увидеть выражение ее лица.
От этой мысли он улыбается, но его улыбка меня пугает. Джефф ясно дал понять, что нам не разрешено говорить на сцене – да и вообще когда-либо – о том, что не было одобрено лично им и его командой в
Рубен встает, ухмыляясь. Все покинули сцену, так что в этом огромном зале остались только мы вдвоем. Даже охранников не видно.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
Он подносит руки ко рту и кричит:
– Большое спасибо, Лондон!