И тут от видневшейся в сотне шагов черной стены леса заорали, заулюлюкали, и батюшка, шустро бросив поводья, кинулся снимать с телеги младшеньких и пихать их под телегу. Сами они настолько обессилели от голода, что даже слезть не сумели бы.

— А ты чаво стоишь?! — рявкнул он на Настену. — Давай туда ж!

— А вы как же, батенька? — испуганно бросила она, повинуясь.

— Да уж как-нибудь, — буркнул он и ловко поднырнул под брюхо Безгривки как раз в тот момент, когда до них добрались шиши[32].

Первым к их телеге подбежал худой ражий мужик в нагольном тулупе, вооруженный обычным плотницким топором. Не обращая на них никакого внимания, он запрыгнул в телегу, отчего ее нижняя доска просела и пребольно стукнула Настену по затылку, и принялся копаться в мешке с их рухлядью. Не обнаружив там ничего для себя привлекательного и разметав все по сторонам, он спрыгнул с телеги и, подскочив к отцу Настены, выдернул того из-под брюха лошади, ухватив за куцую бороденку.

— Хлеб где?! — заорал он. — Хлеб есть?!

— Откуда, батюшка? — заверещал отец. — Оттого и с места принялись, что совсем есть нечего… Хоть ложись да и помирай!

— А серебро?

— Дык серебра у нас отродясь не было. Худые мы, — продолжал причитать отец. — Если в добрый год когда одна деньга заводилась, то уж сейчас-то… — И, увидев, как шиш, понявший, что никакого прибытка он с них не получит, замахнулся на него топором, заверещал: — Не погуби, батюшка!

В этот момент под телегу протянулась чья-то рука и, ухватив Настену за волосы, отчего ее платок совсем сбился, выволокла девушку наружу.

— Эх ты! — удивился невысокий шиш в драном армяке, похоже настолько уже изношенном, что он был не способен обеспечить хоть какую-то защиту от холода. И потому шиш поверх закутался в женский пуховый платок, перетянув его на груди крест-накрест. — Тятень, гля-кась, какая девка лепая!

Первый шиш, все пытавшийся ударить батюшку топором, что ему не удавалось, потому как батюшка повис на его руке, замер, затем вырвал руку с топором, пнул батюшку и подскочил к Настене. Ухватив ее крепкими пальцами за подбородок, он резко задрал голову девушки вверх и пару мгновений рассматривал ее, как коновал рассматривает кобылу, а затем осклабился, обнажив крепкие желтые и крупные зубы, даже скорее настоящие клыки, и, повернувшись к отцу Настены, спросил:

— Твоя?

Тот, все это время продолжавший стоять на коленях, мелко закивал головой.

— Хороша! — констатировал шиш, после чего махнул отцу рукой: — Проваливай.

Отец сглотнул, бросил на Настену отчаянный взгляд, но быстро вскочил и, торопливо вытащив из-под телеги младшеньких детей и покидав прямо на них кое-что из разбросанной шишом рухляди, потянул за собой Безгривку, стараясь не смотреть на старшую дочь. Настена же лишь широко распахнула глаза и долго глядела в спину отцу, торопливо пробирающемуся между шишами, продолжавшими с какой-то веселой злостью грабить остальных беженцев, но так ничего и не сказала. И вообще, ей показалось, что все это — беженцы, шиши, отец — внезапно отдаляется от нее, размывается, а звуки грабежа доносятся до нее как сквозь вату…

— Ка-андальныя! — внезапно разнеслось откуда-то сбоку.

Все на мгновение замерли, а затем шиши, кто как был, даже не ухватив с собой никакой уже отложенной рухляди, сиганули с телег и во весь дух ринулись к лесу. Настену обдало легким ветерком, и когда она медленно, как во сне, повернулась, то увидела, что Тятень тоже несется к лесу. Он мчался очень быстро, ноги так и мелькали, полы его тулупа развевались будто куцые, уродливые крылья летучей мыши, а следом за ним, но все больше и больше от него отставая, мчался мелкий шиш в женском пуховом платке…

Далеко они не ушли. Полтора десятка всадников, вывернувшие из-за невысокого пригорка, сразу же припустили галопом и буквально в несколько шагов настигли разбегающихся шишей. Вот упал мелкий в женском платке, получив по затылку кистенем, вот еще один, вот и еще трое… Тятень почти успел добраться до леса, но тут вырвавшийся вперед всадник внезапно вскинул руку с зажатой в ней пистолей, и прогрохотал выстрел…

Тело Тятеня приволокли к дороге за ногу, оставляя на снегу кровавую полосу. Настена молча смотрела, как его раздели, оставив лишь исподнее, и, уже мертвого, сноровисто вздернули на ветке сухого, умершего дерева у самой дороги. За столь короткий промежуток времени судьба девушка дважды резко переменилась, и она находилась в некоторой прострации. Но кое-что она уже успела понять. Потому что когда к ней подскочил отец и принялся ощупывать ее и гладить по голове, приговаривая: