Нельзя не согласиться: под таким углом зрения материнство, действительно, выглядит невесело. Может, и вправду все к лучшему, горечь потери пройдет, и откроются бескрайние горизонты новой свободной жизни?

– Мамочка, смотри, я бабочку поймала! – ликует родной голосок, и волна боли, одиночества и безысходности мгновенно сносит оптимистичную картинку будущего, которое никогда не наступит.

***

Сначала это вызывало смех: Эмма до сих пор скрывала от мамы, что курит.

– Тебе за тридцать, была замужем, крутая шишка, живешь отдельно. Может, пора признаться?

– А зачем? – спрашивала она, выпуская дым в небо.

– Чтобы не прятаться. Не терпеть никотиновую ломку, когда мама у тебя в гостях. Не проветривать отчаянно квартиру перед ее визитом.

– И так нормально, – отмахивалась та.

Сперва казалось, что всему виной строгое воспитание: настолько, что даже после тридцати страшно получить от мамы нагоняй. Или это страх разочаровать ее?

Потом появилась другая теория: может, Эмме не хотелось нервировать уже не молодую женщину. Мало ли как она отреагирует на новость, что дочь потихоньку вгоняет, а точнее, «задувает» себя в могилу.

Но однажды пришло озарение. Эмма боялась не реакции матери, а ее отсутствия. Равнодушия, которое бы раз и навсегда расставило точки над «й» и показало, что ребенок для мамы давно вырос. Что нет и никогда больше не будет скучных родительских проповедей. Что не трепещет больше мамино сердце за свою дочь. Потому что дочь давно выросла, детство давно кончилось – настолько давно, чтоб даже мать позабыла, каково это, воспитывать, вмешиваться и поучать.

***

Навстречу медленно едет пустая коляска, как будто сама по себе. А нет, не сама: сзади ее толкает сосредоточенный малыш. Вдруг он останавливается, морщит нос и начинает громко плакать. Подбегает мать, чтобы вытереть сопли и выяснить, что за беда стряслась. Несмотря на ее старания, плач переходит в безутешный рев.

Эмма отворачивается и начинает хихикать.

– Ничего не могу с собой поделать, – прикрывая лицо рукой, оправдывается она. – Детские слезы всегда меня смешат. Они такие искренние и при этом такие глупые! Только ребенок может самозабвенно рыдать из-за сущего пустяка. Он полностью отдается своему горю, выводит все эти «а-а-а» и «о-о-о», страдает на полную катушку, а отстрадав, уже в следующую секунду облегченно хохочет и бежит за голубем. Посмотри сама!

И вправду, малыш отрыдал и напрочь забыл свои печали. Он снова неуклюже толкает коляску, бодро мыча себе под нос.

– Вот бы и нам проживать жизнь такой, какая она есть, – вздыхает Эмма. – Грустно? Ори от всего сердца, так, чтобы ничего не осталось, и плевать, что подумают другие! Весело? Беги навстречу ветру, смейся, танцуй! Но нет, мы все друг друга стесняемся, корчим из себя кого-то другого: более сильного, холодного, отстраненного. Держим эмоции в кулаке, обманываясь обещаниями отпустить себя на волю когда-нибудь потом: у психотерапевта, в отпуске, на пенсии, на том свете… И в итоге становимся вон как тот мужик.

Она кивает на сгорбленную фигуру у витрины булочной. Мужчина в темном костюме замер перед кренделями и пирожными, развешанными в сказочных декорациях: волшебный замок, миниатюрная карета с изящными лошадьми, куколка-принцесса и радуга, льющаяся из картонных облаков. На что он смотрит, что видит? Вспоминает себя мальчишкой, представляет, в какой восторг пришел бы, увидев это великолепие пятьдесят лет назад? Или вглядывается в свое отражение – зажатый, грустный, почти добитый жизнью дядька на фоне безмятежной сдобной роскоши?

– Мама, можно мне пряник, вон тот, в виде зайца?

– Если будешь себя хорошо вести, то куплю.