— А меня — Люся.

И мы навсегда стали большими друзьями».

А с другой актрисой — девушкой из самодеятельности Людмилой Касьяновой — расстались по очень простой причине: весьма ограниченного, как выяснилось, дарования. Ее кинопроба понравилась и Рязанову, и Пырьеву, но уже через несколько дней съемок оба пришли к выводу, что просчитались с этой кандидатурой. На пробе Касьянова выдала буквально все, что умела; исполнение же главной роли оказалось ей явно не по силам — недоставало ни душевной, ни физической пластичности. Стало ясно, что ей придется отказать, и Пырьев даже придумал, как сделать это максимально безболезненно. Он «сосватал» девушку Григорию Козинцеву, который как раз в то время снимал на «Ленфильме» «Дон Кихота». Так Людмила Касьянова сыграла небольшую, но почетную роль Дульсинеи Тобосской. Много лет спустя актриса сообщала в интервью, что сама ушла от Рязанова к Козинцеву, но нет сомнений, что эта версия продиктована оскорбленным самолюбием. В обратном убеждают как мемуары Рязанова, так и кое-какие свидетельства некоторых современников.

Скажем, вот письмо, которое в сентябре 1956 года Зоя Фомина из Москвы отправила Василию Катаняну в Нальчик, где он снимал очередную документальную ленту:

«Представителю государства „Я и моя Кабарда“! Королевство „Карнавальная мать“ и объединенный синдикат „От мала до велика“ в связи с датой противостояния Марса желает восстановить дипломатические отношения, прерванные в июле сего года.

Король Эльдар Хаям продолжает заниматься съемками.

Героиня создаваемого произведения Люся 1 Касьянова заменена Люсей 2 Гурченко. Замена произведена была ко всеобщему удовольствию. И что самое приятное было в этом деле, по словам оператора Кольцатого (им тоже в свое время заменили Гулидова), — не нужно было привыкать к новому имени.

Синдикат „От сю-сю до жрам-ша-ша“ занимается выпуском очередной „Пионерии“ и созданием боевика „В интернате“.

Наследная принцесса, подстриженная под принца, перевезена в зимнюю резиденцию и находится на попечении королевы-матери.

Итак, надеюсь, что мое послание послужит началом восстановления добрососедских отношений между нашими государствами.

Бьем вам челом.

Зоя.

P. S. Съемка — один из высших видов самодеятельности».

Вскоре Катанян вернулся в столицу, и в его дневнике после личного общения с супругой лучшего друга появилась куда менее радостная запись: «Зоя говорит, что Элик снимает „Карнавальную ночь“ по две смены, простуженный, все ужасно трудно и порой опускаются руки. Зоя волнуется и сопереживает. Элик нервничает и вчера в изнеможении бросился на кровать вниз лицом и крикнул ей с упреком: никогда тебе не прощу, что ты уговорила меня снимать „Карнавальную ночь“!!!»

Сложности, конечно, возникали на каждом шагу. Пырьев заставлял Рязанова переснимать чуть ли не каждую сцену, в результате чего съемочная группа не только не укладывалась в сроки, но еще и с каждым днем увеличивала перерасход выделенных на картину денежных средств. В этой напряженной ситуации почти всем казалась неуместной всегдашняя смешливость Эльдара, заливисто хохочущего во время постановки всякого следующего эпизода. Эту особенность Рязанова вспоминают все, кто с ним работал, — и вспоминают, как правило, с восторгом (мол, мастер комедии, конечно, и должен быть таким весельчаком), но на съемках «Карнавальной ночи» столь непосредственное проявление эмоций скорее списывали на молодость и легкомыслие дебютанта. В этом отношении Элика тогда понимала прежде всего еще более юная Люся Гурченко.

Рязанов «на съемке всегда смеялся первым, — пишет актриса в мемуарах. — Это всех здорово подхлестывало. Он тут же подхватывал и развивал малейшую деталь, если это была именно „та“ деталь. Его жизнерадостность впитывалась и проникала во всех участников этого уникального, по-своему, фильма».

В другом месте Людмила вспоминает случай, еще более наглядно свидетельствующий о жизнерадостности Эльдара: «Однажды в павильоне, где снималась наша „Карнавальная ночь“, появилась группа странных товарищей. Хотя нашим словом „товарищ“ их не назовешь. Какие-то товарищи типа иностранцев. Прислушалась — точно, говорят по-французски. Лично я иностранцев знала по кинематографу. Да и не только я. Они жили себе в своих странах, а мы в своих. Живых контактов с ними не было, но вот открылся занавес, и к нам в столицу „все флаги в гости“ пожаловали. Иностранцы с интересом наблюдали за тем, что происходило в павильоне. Снимался номер: „Песенка о хорошем настроении“. Подчеркиваю, что именно в этом номере у меня самое красивое платье: черное муаровое с белой муфточкой — хрустальная мечта моего военного детства. Иностранцам представили нашего молодого режиссера Эльдара Рязанова. Он тут же рассказал какую-то уморительную историю из их же жизни. Они зашлись от смеха. Настроение у всех здорово поднялось, и не хватало только звуков пробок, вылетающих из шампанского. Эльдар так свободно держался с иностранцами, как будто ежемесячно выезжал в зарубежные развлекательно-деловые командировки. Поразительно завидная легкость, коммуникабельность и сознание собственного достоинства. Деловая часть его выступления-знакомства сводилась к тому, что: „Я действительно еще молодой советский режиссер. Это моя первая картина, но я уверен, что она будет удачной! Спасибо, мерси, мерси боку, все может быть… Вполне возможно, что вы вскоре увидите наш фильм на ваших парижских бульварах“. Наша группа только переглядывалась: во наш молодой, во дает! Фильм уже во Францию продает. „А это наша героиня. Это тоже ее первая роль. Но успех ей, как вы сами сейчас убедились, я думаю, тоже обеспечен“. В общем, получалось так, что все мы советские люди и все обеспечены успехом. Иностранцы довольно кивали: мол, конечно, конечно, так и будет».

Ни своей всегдашней приподнятости, ни даже смешливости Рязанов никогда не стыдился; с самого начала работы в художественном кино он осознал, что для комедиографа восприимчивость к юмору — не порок, а огромное преимущество. «Когда меня в 1956 году буквально из-под палки заставили снимать „Карнавальную ночь“, я воспринимал это как недоразумение, — писал Эльдар Александрович в автобиографической книге „Грустное лицо комедии“, вышедшей в 1977 году. — Я и комедия? Это было на самом деле уморительно! Я знал, что у меня самое обыкновенное, ничем не выдающееся чувство юмора. Единственное, чем я обладал, — смешливостью. Когда при мне рассказывали анекдот, я всегда хохотал первым, то есть был восприимчив к забавному, но не больше. А здесь требовалось сочинять, рождать, выдумывать веселое, комичное, остроумное.

В комедии каждая сцена должна вызывать хохот. Но как узнать еще во время съемки, смешна та или иная выдумка или нет? В павильоне все заняты делом. Практически единственным зрителем у артистов оказывается режиссер.

Стоя около камеры, я командовал: „Мотор!“ Комедийные актеры играли, а я давился от смеха, чтобы своим фырканьем не испортить дубль. Когда кадр кончался, я, гогоча, кричал: „Стоп!“