Еще одна очень важная особенность экзистенциального философствования – любовь к мыслеобразам. Философия, ориентированная на науку, как и сама наука, оперирует понятиями: «бытие», «атрибут», «субстанция». Таковы Аристотель, Гегель, Спиноза. Например, Спиноза определяет «субстанцию» как causa sui (причину самой себя). Все максимально терминологично, четко, однозначно и строго. Экзистенциализм же апеллирует не понятиями, как наукообразные течения философии, но мыслеобразами: «забавы», «заброшенность», «Ужас», «абсурд», «бунт», «человек-масса», «осевое время». Что это? Мыслеобраз – не строгое понятие, как в науке, но и не просто метафора, как в искусстве, а нечто среднее, промежуточное. Мыслеобраз – то, что воздействует и на разум, и на чувства, то, что принципиально многозначно. Этот язык ближе к языку метафор, хотя это и не чистые метафоры. Мы это ярко увидим уже на следующей лекции, когда я буду говорить о Паскале.

Экзистенциализм не любит всеохватывающих и универсальных систем. Он побаивается их, и не зря. Еще Кант сравнивал громадные философские системы Нового времени с вавилонскими башнями, догматично воздвигнутыми на песке. Обычная философия Нового времени – это философия системы. Каждый великий философ, уважающий себя, считал своим долгом воздвигнуть систему как здание: от фундамента до крыши, от пола до потолка и стен, – такую завершенную логическую конструкцию, которая все навсегда всем окончательно объяснит. Вспомните Спинозу, Лейбница, Шеллинга… Вот Декарт доказал основание: «Я мыслю, следовательно я существую» – и на нем методично возвел всю свою философию. Можно вспомнить и Гегеля, который утверждал: «Истина – это система». Но основоположником экзистенциализма был враг и антипод Гегеля – Кьеркегор, который понимал, что нельзя систематизировать жизнь, нельзя разложить на полочки человеческую личность. Отсюда нелюбовь экзистенциалистов к всеохватывающим системам и логическим конструкциям. Ближайшие предшественники экзистенциализма, романтики устами, кажется, Вакенродера саркастически заявляли, что «системоверие еще хуже, чем суеверие» (ибо это бесчеловечное насилие над жизнью и личностью и попытка все вогнать в прокрустово ложе разума).

Для экзистенциализма характерно описывать жизненный мир человека, его непосредственные переживания, структуры его сознания, где еще нет субъекта и объекта. Я бы сказал, что экзистенциализму присущ феноменализм (не путайте с феноменологией, которая, впрочем, весьма повлияла на экзистенциальных мыслителей) – любовь к описательности, описанию дорефлексивных пластов человеческого сознания. Их интересует мир, не отделенный от человека, но данный через него, и человек не вне мира, но в мире. Через художественный образ, например описание, экзистенциалисты выходят на глубокие проблемы: от личного и конкретного – к вечному и универсальному.

Вопреки традиционной философии экзистенциалисты идут не от причин к следствию, а часто от следствий к причинам. К примеру, вы помните, как строится эссе «Миф о Сизифе» Камю? Камю начинает с очень странного и неожиданного, даже шокирующего утверждения, что главная философская проблема – это проблема самоубийства. Поясняя, он говорит, что многие люди кончают с собой, потому что их жизнь теряет смысл. То есть автор начинает с констатации: рост суицида. Потом вглубь, к причинам – а почему? Что важно для человека? И дальше – к смыслу жизни и утрате его. Феноменализм, попытка схватить дорефлексивное в человеке, описать его субъективность – вот что характерно для экзистенциальной манеры философствования.

Теперь немного и снова предварительно расскажу вам об отношении экзистенциалистов к религии. В любом учебнике вы встретите эту классификацию: экзистенциализм бывает религиозный и атеистический. Насколько это справедливо и правомерно и что это разделение нам дает? Формально это верно, но… Без пояснений здесь не обойтись.

Экзистенциализм первоначально вызрел в религиозной, иудеохристианской библейской мысли (не зря я уже упоминал библейские книги и Августина). К религиозному экзистенциализму относится абсолютное большинство экзистенциальных мыслителей: Паскаль, Кьеркегор, Унамуно, Шестов, Бердяев, Ясперс, Марсель, Бубер (и близкие к экзистенциализму Тиллих и Мунье). К атеистическому – Камю, Бовуар и Сартр. С Хайдеггером все очень сложно; его без оговорок нельзя отнести ни к одной из этих групп, не «посчитать». Он в юности отошел от католицизма, но и атеистом, конечно, не стал.

Но вот что важно сразу тут заметить. У этих двух групп – религиозных и атеистических экзистенциалистов, – несомненно, между собой больше общего, чем разного. И при этом они резко противостоят неэкзистенциальным философам – как религиозным, так и атеистическим. (Поэтому школярское, присущее учебникам разделение на религиозный и атеистический экзистенциализм мало что проясняет.) И те и другие экзистенциалисты имеют дело с ситуацией невиданной катастрофы, расчеловечивания, абсурда, дегуманизации, деперсонализации, обессмысливания. Но выходы – пути к «трансцендированию» личности из плоской бессмыслицы абсурдного существования – они ищут разные. Религиозный – через веру, атеистический – через творчество. Конечно, есть различия, но общего у них куда больше.

Давайте теперь отдельно остановимся на религиозном и атеистическом экзистенциализме.

Религиозный экзистенциализм резко отличается от всех остальных направлений религиозной философии. Первое, что бросается в глаза: все религиозные экзистенциалисты – еретики, нонконформисты, бунтари и вольнодумцы. Кьеркегор насмерть поссорился с датской протестантской церковью, Паскаль, Унамуно и Марсель в разной степени враждовали с официальной католической церковью, Бердяев был в напряженных отношениях с православными иерархами и богословами, а Бубер был хасидом, то есть принадлежал к неортодоксальному, мистическому течению в иудаизме. Конфессиональная принадлежность Шестова и Ясперса вообще трудно определима и до конца не ясна. Все они вне мэйнстрима своих конфессий, в лучшем случае еретики, а в худшем – отверженные от господствующих религиозных течений и гонимые. Это не случайно, а потому, что все религиозные экзистенциалисты фиксируют глубочайший кризис современной цивилизации, в том числе и иудеохристианского монотеизма. Все они констатируют ситуацию если не «смерти Бога», то уж точно, говоря словами Бубера, «сокрытия, затмения Бога», утраты живой и непосредственной связи между человеком и Богом, и говорят о том, что цивилизация, которая называет себя гуманной, обесчеловечилась, цивилизация, называющая себя христианской, утратила все христианское. Все омертвилось, заменилось симуляциями и имитациями религии, и потому отныне вера есть мученичество. Как говорит Кьеркегор, «перед лицом разума вера абсурдна и беспочвенна». Она непередаваема, одинока, недоказуема и по-донкихотски безумна. Поэтому все они вступали в острые конфликты с господствующими церквями и конфессиями, были еретиками и вольнодумцами.

Вера – это подвиг, вера – это мученичество, вера – это трагедия. И быть христианином почти невозможно. Настоящий христианин лишь тот, кто понимает, что он никак не может быть подлинным христианином (ибо единственный подлинный «христианин» – это Христос), подобно тому, как мудр среди людей лишь тот, кто осознает всю свою бесконечную и безнадежную удаленность от мудрости. Отсюда – полный разрыв с догматикой и господствующей церковностью. Противостояние Духа и Буквы, отказ от любых попыток рационализировать (доказать) веру.

Все религиозные экзистенциалисты резко противопоставляют личную веру всем формам институционализированной и рационализированной религии. Говоря словами Шестова, противопоставляют «Иерусалим» своей веры рационалистическим «Афинам». Для них, начиная с Августина и Паскаля, Бог – живая личность, постигаемая сердцем, но не разумом. Он свободен, таинственен, непостижим, порою страшен, вовсе не доказуем как некая теорема. Он взывает к человеку, как чистое Присутствие, чистый Взгляд, никак не овеществляемый и не гарантированный ничем, кроме нашей страстной жажды верить в него. Он может вырвать нас из чудовищной плененности бессмысленным миром, выйти из суеты и рассеянности к трансцендированию. Для Него все возможно. Он может сделать бывшее небывшим и вырвать человека из трясины небытия. Но вот есть ли Он? Вера в Него возможна лишь как непрестанное мучительное сомнение в Нем, преодоление неверия и новая утрата веры, сплав надежды и отчаяния. Встреча с Богом – это гибельный прыжок через пропасть неведения и сомнения. Акт веры коренится в глубине личности, это высшее проявление человеческой свободы и ее залог. Он может спасти и вырвать человека из бездны, но – вот беда! – у него самого нет никаких гарантий. По ту сторону пропасти вполне может ведь оказаться только жуткое Ничто. Как на заре этого страшного века сформулировал Александр Блок:

Или – или. Именно поэтому вера абсурдна, парадоксальна и трагична.

Давайте теперь обратимся к атеистическим экзистенциалистам. Атеистический экзистенциализм так же резко отличается от всего предшествующего атеизма, как религиозный экзистенциализм – от традиционной и официальной религиозной философии. Разумеется, Камю, Бовуар и Сартр – не первые атеисты. Бывали иногда философы-атеисты и раньше, начиная с XVIII века, когда атеизм начал зарождаться (Гольбах, к примеру, или Фейербах). Но старый атеизм мне представляется таким розовым, наивным ребенком. Карапузом в розовых штанишках и в розовых очках, который капризничает, испытывает избыток сил, полон наивной жизнерадостности, говорит: «Даешь свободу!» Бог представляется ему идолом, небесным жандармом, который загораживает человеку путь к Свободе. Вот представьте себе статую главного советского жандарма Дзержинского на площади Лубянке, ее радостно, дружно и коллективно сковырнули и опрокинули люди в августе 1991 года. (Потом, правда, кое-кто затосковал по этой статуе.) Это представление о Боге как о господине, который подавляет нашу свободу. Давайте сбросим его и раскрепостимся! По этому поводу мудро заметил Бердяев: «Атеизм есть наказание нам за наше рабское представление о Боге». Таким был старый атеизм, агрессивный, инфантильный и ребяческий…

А атеизм Камю, Бовуар и Сартра совершенно другой. Не оптимистический, а глубоко трагический, отчаянный. Потому что между тем старым и новым атеизмом Сартра и Камю разверзлась пропасть, и имя этой пропасти – Ницше. Ницше с его знаменитой мыслью-догадкой, главным жутким его открытием-откровением: «Бог умер, мы убили Его, и это главное событие современности». Почва вдруг ушла из-под ног. Небеса опустели. В мире стало одиноко, как на необитаемом острове. Люди враз осиротели. То есть уже не нужно валить статую! Все, Бог умер! И где теперь человеку черпать свое достоинство, смысл?! А может ли человечек, как он есть, слабый, прожить на земле, на которой ушла почва из-под ног, а небо обезбожилось?

Сартр в своей автобиографической повести «Слова» пишет (изложу своими словами): «Меня воспитывали бабушка с дедушкой. Бабушка считалась лютеранкой, дедушка считался католиком. Я с детства вырос атеистом. Это случилось не потому, что бабушка с дедушкой спорили о своем католицизме и протестантизме, а из-за их глубокого равнодушия к своему лютеранству и своему католицизму». Человек всегда считал себя достойным и избранным, потому что он Божественен. Были смыслы, были горизонты и цели, было, куда идти. Теперь идти некуда и незачем. Основания человеческого достоинства рухнули. Чем теперь гордиться человеку? Тем, что он заброшенная в бесконечность на окраину Вселенной обезьяна, детерминированная своей биологией, языком, обществом и еще черт знает чем, обреченная на смерть и живущая невесть зачем?

Поэтому Камю, Бовуар, Мерло-Понти и Сартр не тратят много сил, доказывая, что Бога нет. Они мучаются над другим вопросом: как человеку жить в мире без Бога? Как говорит один герой Достоевского, любимого и главного писателя экзистенциалистов: «Если Бога нет, то какой я тогда штабс-капитан?» Или, говоря по Сартру, Бог умер и не оставил завещания, его место на Небе опустело, а человек есть лишь «бесплодная страсть», попытка человека утвердить себя на месте Бога, причем попытка заведомо обреченная. Экзистенциалистский атеизм – взрослый и трагический, окрашенный в совсем другие тона, чем предшествующий атеизм. (Вообще, сразу замечу, что экзистенциальная философия глубоко трагична[3] и, будучи философией эпохи заката Нового времени, во многом интонационно и по смыслу созвучна другой великой философии, эпохи заката античного мира, – стоицизму, также героически и безнадежно пытавшемуся отстоять человеческое достоинство и свободу перед лицом тотального крушения мира.)

Завершая этот экскурс в религиозный и атеистический экзистенциализм – интересно, как друг на друга смотрят религиозный и атеистический экзистенциализм? Во многом они ощущают свое родство и близость. Для религиозных экзистенциалистов атеистический экзистенциализм – это безысходное отчаяние, достойное сострадания и помощи. И не случайно католический персоналист Эммануэль Мунье назвал свою книгу об атеистических экзистенциалистах «Надежда отчаявшихся». Богооставленность – так воспринимают настроение атеистических экзистенциалистов религиозные. А атеистические экзистенциалисты воспринимают религиозность своих собратьев как проявление непоследовательности и малодушия, как непозволительный скачок к потусторонней надежде, как утешительное бегство в веру (как будто вера – такая уж легкая и общедоступная вещь, замечу я!). Они говорят, что религиозные экзистенциалисты все правильно понимают: трагичность бытия, абсурдность, бессмыслицу, – но потом-де у них не хватило последовательности, мужества, и они сделали «скачок в веру». Это непоследовательность и слабость. В общем, в чем-то атеистические и религиозные экзистенциалисты близки друг к другу, а в чем-то – совсем не понимают друг друга (как это вообще чаще всего бывает с людьми религиозными и атеистами).