Приведенный к постели Уорда доктор Джонс обнаружил у него лихорадку в левом углу рта.
— Откуда это у вас? — спросил он пациента.
— Попугай, — отвечал дипломат слабым голосом. — Красноперый, большой, на ветке. Я не думал, что они водятся здесь.
— Вас клюнул попугай? — уточнил доктор, которого давно уже ничто в жизни не удивляло — иначе как бы он смог прожить в России последние двадцать лет?
— Очень острый… клюв, — продолжал бредить Адриан, глядя на врача широко открытыми глазами. Тот кивнул, записал в блокноте.
Адриан не ел и почти не открывал глаза. Через два дня доктор Джонс не смог добиться от него ни слова и сказал Василию, что неплохо бы вызвать к больному священника из англиканской церкви Иисуса Христа, что размещалась неподалеку, все на той же Английской набережной.
— Это первый случай на моей памяти, когда человек на пороге смерти от укуса попугая, — заметил доктор, одеваясь. — Впрочем, почем я знаю, — может быть, в Африке такое бывает каждый день. В любом случае надо известить его родных. Он ведь служит в посольстве? Я сообщу им.
Но викарий, явившись к Уорду на следующий день, застал атташе пусть и слабым, но в сознании. Адриан даже сидел в постели и смог тихим, но решительным голосом объяснить священнику, что намерен еще пожить на этом свете и пока не нуждается в его услугах. Когда преподобный Мэтью Стоктон удалился, Уорд потребовал есть и выпил чашку бульона. Лакею показалось, что англичанин идет на поправку и искать новое место службы пока рано.
В тот же день Уорда навестил Карл Давыдов, и некоторые давешние мечты больного сбылись безо всяких похорон.
— Простите, что не наведался к вам раньше, — не сразу выяснил, где вы живете, хотя, конечно, подозревал, что где-то неподалеку от посольства, — заговорил виолончелист. — Теперь-то мне понятно, что с вами случилось в прошлый четверг! Да не вставайте же, вот еще какие церемонии! А я, грешный, решил было, что вы вовсе не умеете играть, вообразите… Говорю Сашеньке: что такое случилось с Чайковским, что он вздумал хвалить игру этого англичанина? Верно, он был пьян, коли ему понравилось! Но мне с тех пор еще о вас говорили хорошее. А вон оно что, вы слегли, — а мы-то и не поняли!
Уорд сидел, откинувшись на подушки, и по щекам его снова катились слезы. Упоминание о хвалившем его Чайковском едва не добило Адриана — тут же пришли ему на ум и холодное, разрывающее душу письмо из Москвы, и кошмарный разговор у посла.
— Да что же это такое! Простите ради Христа, что я вас расстроил, — огорчился Давыдов. — Вы помните ли, что скрипку свою у нас оставили? Хорошо, что у нас, а то в другом-то месте могли бы и лишиться вашего прекрасного инструмента. Ведь это у вас подлинный «страдивари», не копия.
Это было утверждение, а не вопрос. Но Уорд кивнул, утирая слезы.
— Тем более понимаю, почему вы не смогли сыграть у нас, — продолжал ректор консерватории сочувственно. — Прекапризные эти инструменты. Вот моя виолончель, — бас, если уж быть точным, ведь во времена Страдивари виолончели в нынешней форме и не было, их потом переделывали, уменьшали, — скрипки-то не претерпели подобного, это вам, скрипачам, больше повезло. Так вот, я иной раз уж так мучаюсь с моей красавицей, — и так, и этак — не звучит! Уж я готов со стыда сгореть, а она ни в какую. Своенравная. И ваша, значит, такова. Да зато, когда она в настроении, уж так звучит, что нипочем на другую бы ее не променял, а, господин Уорд?
К горлу Адриана снова подступили рыдания. В эти минуты ясности он вдруг вспоминает, как еще в Лондоне Джордж Харт предупреждал его: мол, инкрустированная скрипка необычайно чувствительна к погоде. Якобы Харт незадолго до того, как продал инструмент Уорду, попытался играть на нем в сырой день и был неприятно удивлен звучанием, недостойным великого кремонского мастера. «Какая, к дьяволу, погода, — думал Уорд, — кажется, я понимаю, что произошло, почему скрипка у меня не звучала. Она просто не терпит слабости, ненавидит слабость. Это не для живого человека скрипка». И Уорд ощутил такую острую ненависть к предавшему его инструменту, что закрыл глаза, чтобы не видеть футляра на полу перед Давыдовым.
Взяв себя в руки — все же не подобало английскому джентльмену, да еще пусть и нерадивому, но все же представителю короны, так распускаться в присутствии важного гостя, — Уорд тихо произнес:
— Милостивый государь Карл Юльевич, я прошу вас, возьмите мою скрипку. В подарок. Я больше не могу играть на ней.
Пораженный Давыдов и слова не мог вымолвить в ответ. Наконец, обрел дар речи:
— Да вы, дорогой мой, бредите! Вам срочно надо доктора, чтоб прописал вам каких-нибудь порошков. Как это можно, отдавать едва знакомому человеку свою скрипку, да еще работы Страдивари! Как это — не можете? Вот поправитесь, мы с вами еще вместе сыграем!
— Не сыграем, — покачал головой Уорд. — Эта скрипка, Карл Юльевич, сама выбирает хозяина. Когда она не звучит, это знак, что ей пора… идти дальше. Я знаю, что говорю. Поэтому вы возьмите ее.