— О нет, нет, нет, боюсь, вам не удастся так легко отделаться от службы Ее Величества, мистер Уорд, — возразил посол, повышая голос, так что несчастного Уорда передернуло от страха и стыда. — Вы позорите меня, посольство и Ее Величество королеву не только тем, что вы совершенно ни черта не делаете за свое жалованье. Что это я слышу о вашей постыдной связи с каким-то музыкантом в Москве? Кто вообще отпускал вас туда и по какому праву вы выставляете меня на посмешище таким образом?

— Боюсь, сэр, что я не понимаю, о чем вы говорите, и в любом случае это мое личное дело.

— Вы прекрасно понимаете, Уорд, о чем я говорю. И раз уж мне приходится выслушивать от всех вокруг о таком позоре, я хочу, чтобы от этого по крайней мере была польза. Мне не нужно ваше прошение об отставке. Я хочу, чтобы вы еженедельно докладывали лично мне обо всем, что слышите от ваших… друзей. У меня есть сведения о том, что круг лиц с вашими гнусными… пристрастиями включает в себя весьма влиятельных людей и в Москве, и при дворе. Это для вас, Уорд, последняя возможность избежать позорной отправки домой, о причине которой я не смогу не известить вашу матушку.

Уорд, переминавшийся с ноги на ногу перед посольским столом — сесть граф Вейн ему не предложил, — потерял дар речи. Такой поворот дела не мог привидеться ему и в кошмарном сне.

— Сэр, я… по-прежнему не понимаю, о каких пристрастиях вы говорите. И мы с друзьями обсуждаем только музыку, а вовсе не… русские планы в Афганистане или на Дальнем Востоке.

— Значит, Уорд, придется вам самому заводить эти разговоры и стараться вести их с теми, кто может обладать полезными сведениями. Это поручение, которое вы будете выполнять и от которого вам не удастся отвертеться. Идите, и я жду вас здесь в это же время ровно через неделю.

Придя домой — он квартировал неподалеку от посольства, на Английской набережной, — Уорд первым делом спросил у лакея, не было ли ему писем. Дело в том, что некоторое время назад он написал, после долгих душевных терзаний, письмо Чайковскому. Он не мог выразить открыто того, что чувствовал, но заполнил две страницы заверениями в вечной дружбе, надеждами на то, что они смогут проводить больше времени вместе, мечтами о том, как он выйдет в отставку и они смогут вместе отправиться в Европу, где он, Уорд, использует все свои связи, чтобы русского композитора узнали и полюбили.

Но ответа на письмо не было и сегодня. Может быть, Уорд что-то неправильно понял? Не так истолковал те слезы в ответ на его вдохновенную игру? И ту искреннюю приязнь, которую, как ему показалось, Чайковский выказывал ему после при каждой встрече?

Ответ пришел на следующее утро, но лучше бы он не приходил вовсе:

«Дорогой мсье Уорд, я был весьма тронут, получив Ваше письмо, и я весьма признателен Вам за обработку для скрипки моего романса f-moll. Однако прошу Вас понять, что не разделяю Вашей склонности и, ввиду большой занятости, не смогу уделять Вам времени. Искренне Ваш».

Весь день прошел для окончательно растоптанного атташе в тумане. Но вечером он зван был к профессору консерватории Давыдову, величайшему виолончелисту, которого он когда-либо слышал, — не пойти даже в нынешнем состоянии Уорд не мог. Явившись в назначенный час со своей скрипкой, он с кем-то говорил, с чем-то, по обыкновению, соглашался, но чувствовал, что уже горит в аду. Лучше он сегодня же убьет себя, чем проснется завтра, сожжет проклятое письмо, которое сегодня не хватило сил уничтожить, и отправится выполнять немыслимое поручение графа Вейна.

По обыкновению, сели музицировать, и Давыдов обратился к Уорду:

— Я наслышан о вашей обработке фортепианной пьесы Чайковского. Не побалуете ли нас?

Уорд побледнел. Он понимал, однако, что отказ будет истолкован как неуместное жеманство. Жена Давыдова Александра села за рояль, бедняга атташе извлек из футляра скрипку — и комнату огласил отчаянный писк и скрежет, какого никогда здесь доселе не слыхали. Александра Аркадьевна слегка нахмурилась и начала снова. Но Уорд больше не чувствовал в себе сил прикоснуться смычком к струнам.

— Я… прошу меня извинить, мне нехорошо, — выдавил он и бросился прочь.

Давыдов в изумлении смотрел вслед англичанину: такое уж точно было не в национальном характере. Да и кому пришло в голову хвалить игру этого молодого человека? Такое впечатление, что он сегодня впервые взял в руки скрипку. Кстати, он и не забрал ее!

Инкрустированная скрипка Страдивари с клеймом 1709 года осталась лежать на стуле у рояля в открытом футляре.