Наконец, Поточник махнул мне рукой в знак того, что они готовы. Механики убрали упоры из-под колёс, и аэроплан с двумя стокилограммовыми бомбами под фюзеляжем тяжело покатился вперёд.

Я с опаской наблюдал, как машина, тяжело переваливаясь, движется к дальнему концу поля. С парой самых тяжёлых бомб, двумя людьми и полным баком топлива "Бранденбургер" опасно приближался к максимально допустимой нагрузке — а на самом деле значительно превышал её, даже по самой осторожной оценке этой гипотетической цифры. Чтобы подняться в воздух, нам требовался огромный разбег, и даже при этом я очень сомневался, что фюзеляж не разрушится от напряжения при взлёте.

Это может показаться эгоистичным, однако я был счастлив, позволив Поточнику и Майбауеру взлететь первыми. В итоге им удалось кое-как подняться в воздух. Двигатель ревел на полных оборотах, а фюзеляж пугающе дрожал под тяжестью груза.

Потом настала наша очередь. Мы развернулись по ветру в конце лётного поля, моё сердце дико стучало. Я хлопнул Тотта по плечу и выкрикнул на латыни: "Вперёд, быстро!" Тотт толкнул рычаг дросселя, из выхлопных труб повалил черный дым, аэроплан заскрипел и, покачиваясь, рванулся вперёд.

Когда колёса оторвались от земли, я подумал, что мы пропали — крылья жалобно заскрипели и прогнулись, принимая на себя вес. Но Тотт был отличным пилотом. Ему каким-то чудом удалось справиться, убедить это сопротивляющееся сооружение из дерева и проволоки подняться в воздух, неторопливо набрать высоту и присоединиться к Поточнику, который кружил над лётным полем — осторожно, как пожилая дама в кресле-каталке, чтобы не остаться без крыльев от напряжения при слишком крутом вираже.

Мы выстроились друг за другом, Поточник впереди, а потом стали медленно и тяжело подниматься в сторону юго-запада долины Виппако, с трудом набирая десять метров на тысячу — такая подъёмная скорость не особо впечатляла бы даже у товарного поезда. Только в верхней части долины, над Нидендорфом, мы поднялись достаточно высоко, чтобы повернуть на восток за Сезаной и перелететь через карстовый хребет над Триестом.

Когда мы летели над крутым обрывистым берегом у Вилла Опичина, едва начинало светать. Мы увидели раскинувшийся под нами город, а за ним — всё ещё тёмный простор Адриатики.

Стало уже достаточно светло, чтобы разглядеть на мысу у моря белые башни замка Мирамар. Я надеялся, что это не станет дурной приметой для нашей операции, и без того довольно опасной. Мирамар, резиденция несчастного эрцгерцога Фердинанда Максимилиана, закончившего свои дни перед мексиканским расстрельным взводом, по легенде, приносил с тех пор неудачу и насильственную смерть всем, кто был хоть как-то связан с этим местом.

Мы уже пролетели над морем пару километров, когда я заметил, что мы медленно обгоняем аэроплан Поточника, чей двигатель судорожно фыркает и кашляет, испуская клубы голубоватого дыма и оставляя за собой сильный запах горящего масла. Вскоре они стали терять высоту.

Я видел, как Майбауэр в кресле наблюдателя совещался с Поточником, потом он повернулся ко мне и пожал плечами, качая головой. Они поворачивали назад, чтобы приземлиться на аэродроме Просекко — как мы позже узнали, со сломанным поршневым кольцом.

Я на мгновение задумался о том, что делать дальше. Но нет, на этот счёт нам дали совершенно определённые указания — если один аэроплан выходит из строя, другой должен продолжать миссию во что бы то ни стало. Теперь мы остались одни. Пересечение Триестского залива, всего около двадцати километров, было, вероятно, самой рискованной частью полёта до тех пор, пока мы не достигнем внешних линий обороны Венеции. Мы решили лететь над морем, чтобы избежать огня зенитных батарей с Изонцо, но всё же это было опасное предприятие.

Солёные воды залива были в то время ничейной территорией, густо усеянной минными полями, но день и ночь за неё шли сражения с участием гидроавиации и моторных катеров. Если мы упадём в воду и чудом не утонем, то только потому, что нас захватят в плен итальянские торпедные катера.

Удивительно, но перелёт над заливом прошёл без осложнений. Летающие лодки австро-венгерского военно-морского флота уже начали делать свою работу, беспокоя батареи в Сдоббе, и я предположил, что внимание итальянцев сосредоточилось на них. Когда мы подходили к берегу у Порто-Бусо, западнее Градо, за нами увязался итальянский гидроплан, но мы летели слишком высоко для него, а удачно попавшийся на пути клочок низко висящих облаков позволил нам ускользнуть, пока он кругами набирал высоту.

После этого ничего особо примечательного не произошло. Мы летели со скоростью сто двадцать километров, в трёх километрах над однообразными буро-зелёными болотами Венето. Зима началась рано, и я постоянно поправлял шарф, пытаясь укрыться от пронизывающего холода, ползущего за ворот лётной куртки. Я мог бы укрыться от ветра за спиной Тотта, но мне, как офицеру, следовало управлять полётом.

Однако работа с навигацией не требовала особых усилий — выбирать путь нам помогала поблёскивающая внизу идеально прямая железнодорожная линия, бегущая через заболоченные поля и луга. Эта сельская местность была в те дни малонаселённой и малярийной.

Я отметил несколько городков, над которыми мы пролетали — Портогруаро, Латисана, Сан-Дона, а также реки, стекающие с Альп и уже выходящие из берегов от осенних дождей, — Тальяменто, Ауса, Ливенца и Пьяве. Время от времени я отвлекался от изучения карты и проверял, не появились ли в небе вокруг вражеские аэропланы. Но за весь полёт я увидел лишь одинокий биплан вдалеке. Заметив нас, он развернулся и исчез — вполне возможно, он был нашим.

План состоял в том, что в непосредственной близости к городу Местре мы резко поворачиваем на юг, а затем пикируем для атаки на мост с малой высоты, подлетая со стороны суши. Но лишь когда мы вынырнули из-за прикрытия низко нависшей тучи к западу от Сан-Доны, я осознал, что, как обычно, у моего своенравного пилота появились другие идеи.

Мы прорвались через последние лёгкие завитки облаков и вышли на неяркий солнечный свет венецианского осеннего утра. Я посмотрел вниз и вместо просторных сырых полей увидел безбрежную, тусклую, как олово, лагуну восточнее Венеции, причудливо изрезанную множеством ручьёв и речушек, усеянную тёмными островками камыша и осоки. Я не собирался останавливаться, нацарапал в блокноте "Quo vademus?" ("Куда пойдём?") и сунул Тотту под руку.

Он взглянул на записку, потом написал ответ в блокноте. Я прочёл: "Aspice ad septentriones versus" — "Посмотрите на север". Я послушно посмотрел и в очередной раз понял, как выручало нас лётное чутьё Тотта. Восточнее Местре колыхался и покачивался огромный барьер из привязных аэростатов — три линии, одна за другой, да ещё и распределённые по высоте примерно от тысячи до четырёх тысяч метров. Офицер из службы воздушной разведки не упоминал о них, когда мы планировали налет.

Если бы мы следовали по запланированному маршруту, то вышли бы из облаков прямо посреди них, изрезали крылья о стальные тросы, свалились вниз и встретили смерть, не успев сообразить, что случилось.