— Нет. Золли, как обычно, хранит молчание, он не сказал об этом ни слова. Но надеюсь, это не означает, что там будет опасно?

— Нет, дорогая, это самое безопасное место, — сказал я с улыбкой, надеясь, что моя неискренность останется незамеченной. — Прошу, не беспокойтесь за нас. Думаю, на самом деле это довольно скучно. Но мы будем отсутствовать пару дней.

— А, ну тогда ладно. Но проследите, чтобы он хорошо себя вёл и не попал в переделку. Мы планируем обручиться на Рождество, а может и раньше, если война к тому времени закончится.

Я отправился в свою палатку спать. Стояла осень, и на буйном ветру Карсо спать под брезентом становилось слишком холодно, а обещанные деревянные казарменные домики так до сих пор и не прибыли.

"Если война к тому времени закончится..." Даже не надейтесь — война "заканчивается" через три месяца ещё с августа 1914 года. Она длится уже так долго, что стало казаться, будто она была всегда и будет продолжаться вечно.

Помню, именно той осенью стали заметны первые признаки усталости от войны, которая в итоге ослабила нашу освящённую веками монархию и привела ее к окончательному упадку.

Как и предсказывал старый лесник Йозеф, урожай в том году оказался совсем никудышным, но думаю, общее положение большей части населения для военного времени было терпимым. Гораздо сильнее беспокоило то, что дефицит начинал сказываться на нашей боеспособности.

Все довоенные металлические деньги центральной Европы, большую часть церковных колоколов, скульптур, дверных ручек и карнизов реквизировали и переплавили, и уже больше года медь и латунь стали недоступны. Выхлопные трубы двигателей, которые следовало изготавливать из меди, теперь делали из оцинкованного стального листа.

Уже многие пилоты военной авиации пострадали, когда разрывались изъеденные коррозией выхлопные трубы и осколки попадали в лицо. В стальных трубках радиаторов постоянно появлялись протечки. Но хуже всего была нехватка резины.

Наши немецкие союзники конфисковывали весь каучук, который нелегально переправлялся через границу с Голландией, всё до последнего кусочка. Поэтому австро-венгерским авиазаводам приходилось иметь дело с омерзительной субстанцией, называемой "gummiregenerat" или регенерированная резина, более известная как "дегенерированная". Ее изготавливали из старых автомобильных покрышек, галош и женских плащей, измельчённых и растворённых в эфире — дьявольски вонючая, липкая субстанция, которая рвалась, как бумага, и не вулканизировалась. Её использовали для шлангов двигателя и внутренних трубок.

Шины для аэропланов всё ещё делали из настоящей резины, но нам строго приказывали оберегать их от ненужного износа. Аэропланы могли передвигаться на своих колёсах только при взлёте и посадке, во всех других случаях их перетаскивали на полозьях, установленных ниже осей. А когда аэропланы отправлялись на ремонт в мастерские, нам по инструкции следовало снимать с них колёса и хранить их под замком в канцелярии, для безопасности, чтобы не украли соседние подразделения.

Судя по количеству указаний по этому поводу, которые мы получили в Капровидзе за последнее время, казалось, что аэроплан теперь — просто дополнение к колёсам. Но даже когда мы забирали колёса из канцелярской кладовой, снимали полозья и поднимались в воздух, дела обстояли ненамного лучше.

Не так давно поставки авиационного бензина оптимизировали. В терминах австро-венгерской армии это означало, что поступал он с тех же нефтеперерабатывающих заводов, но для контроля распределения создали многочисленные конторы снабженцев. Как неизбежный результат — бензин стало гораздо труднее получить, а его качество сильно ухудшилось, так что аэропланы с трудом достигали положенной скорости или максимальной высоты.

Повсюду царил беспорядок. Однако война продолжалась, и не было видно никаких признаков её окончания. Говорили, что в некоторых хорошо оборудованных землянках на Карсо уже появились электрическое освещение, печи и кресла, по некоторым источникам, даже обои. Нам в Капровидзе до сих пор обещали деревянные казарменные домики, хотя эскадрилья 19 в Хайденшафте уже получила свои несколькими неделями раньше.

Похоже, война для Европы становилась теперь чем-то вроде постоянного свойства национальных экономик. Линии фронтов были так неподвижны, что спустя несколько лет, возможно, мы жили бы на стационарных военных базах с семейными квартирами рядом с линией фронта и каждый день ездили бы в окопы на трамвае.

В то лето мои механики разбили у ангара огород и теперь львиную долю свободного от службы времени мотыжили, пололи и поливали. Я был этим страшно доволен: это стало прибавкой к постоянно урезаемому рациону и даже позволяло продавать излишки на рынке в Хайденшафте и выручать деньги на курево.

Однако я начинал замечать, что стручковая фасоль фельдфебеля Прокеша быстро становится важнее войны, и подумывал, не упоминать ли мне о ней на утренней поверке, тем более что люди всякий раз бросали работу и выбегали с вёдрами и лопатами, если мимо проходила колонна артиллерии на конной тяге. Но они по-прежнему оставались добросовестной и преданной делу командой, и я им не препятствовал.

Только оберлейтенант Поточник смотрел на всё это с неудовольствием и презрением. В самом деле, от воина Великого немецкого рейха вряд ли стоило ожидать одобрения подобных отвлекающих факторов. Что сказал бы Зигфрид, если бы нибелунги занялись выращиванием салата?

Следующее утро выдалось пасмурным, с лёгким северо-восточным ветром. Когда мы с Тоттом пришли на лётное поле и забрались в кабину аэроплана, было ещё темно. Мы выполнили положенную предполётную проверку и, убедившись, что всё в порядке, крикнули "Готово!" Поточнику, сидевшему в кабине своего "Бранденбургера", рядом с нами.

Поточник прокричал "Готово!" в ответ, и мы начали запускать двигатели. Тотт включил пусковое магнето, а механик провернул пропеллер. Оба двигателя ожили и заурчали почти одновременно, разогреваясь и изрыгая серый дым, по мере прогревания сменившийся на сине-жёлтые языки пламени.