В сущности, крест Марии Терезии его тоже не слишком интересовал. Высшую военную награду старой монархии он называл "бесполезной габсбургской жестянкой, сделанной евреями-лавочниками в Вене". Думаю, он не питал особенной личной неприязни к Елизавете — в конце концов, не её вина, что она вырождающаяся полукровка-аристократка — но и тёплого отношения к ней не испытывал.

Когда-то, прежде чем обратиться к германскому национализму, отец был чешским либеральным националистом, и, всё ещё отчасти оставаясь чешским демократом, он не слишком жаловал графинь, даже когда (как в данном случае) графиня отказывалась от своего титула, а снобизмом в ней и не пахло.

Во всяком случае, сейчас у старика на уме были дела поважнее, чем новая жена его сына — он только что стал местным организатором недавно сформированного в этой части Моравии Германского народного союза. Я счёл это показателем того, насколько в 1916 году Габсбургское государство впало в старческий маразм, раз смотрело сквозь пальцы на то, что провинциальный государственный служащий немаленького ранга по совместительству становится функционером немецкой радикальной националистической организации, пусть пока и не политической партии, но до этого уже недалеко.

В прошлом в Вене с большим подозрением относились к любой националистической активности, в том числе и германской, и ни минуты не потерпели бы её от государственного служащего. Согласно старой доктрине, любой, поступивший на службу Австрийскому императорскому дому, лишался национальности.

Справедливости ради, следует сказать, что почти все жили согласно этим высоким идеалам. Но теперь, после двух лет войны и цепи унизительных поражений, устранённых только немецкими войсками и немецким образом мыслей, дуалистическая монархия быстро превращалась в духовную колонию Великого германского рейха, уже распростёршегося от Фландрии до болотистых берегов Тигра.

Утверждалось, что Германский народный союз — не более чем патриотическая организация немецкоговорящих граждан Австро-Венгерской империи. Но заглянув в наш дом на Ольмутцергассе, в это было трудно поверить. Он превратился в храм богини Германии, более того, с оттенком поклонения Одину.

На стенах висели портреты Гинденбурга и Людендорфа, задрапированные чёрно-красно-золотыми стягами. Под ними — портрет германского кайзера, размером чуть поменьше. Чёрно-красно-белые прусские гирлянды украшали полноразмерное изображение оберлейтенанта Брандиса, героя в остроконечном шлеме. Считалось, что он практически в одиночку захватил форт Дюмон при Вердене. Повсюду — плакаты Немецкой флотской ассоциации, седьмого военного займа и Германской женской лиги. Плакаты призывали Бога покарать Англию, а народ — отдавать своё золото в обмен на сталь.

Обширная карта Европы целиком закрывала одну стену. На ней немецкая и австро-венгерская империи поглотили большую часть Бельгии и большой кусок северной Франции и слились в одно темное однородное пространство серо-зеленого цвета, окруженное колючей проволокой и границами с ощетинившимися штыками.

Под картой готическим шрифтом было написано: "Рейх для девяноста миллионов. Он наконец-то родился, чтобы жить вечно".

В прихожей, в нише, где прежде стояла фамильная статуэтка мадонны, теперь разместился деревянный пьедестал, увенчанный германским железным шлемом, вроде тех, какие за несколько дней до этого носили оберлейтенант Фримл и его мародёры, только с прорезью для монет наверху. Табличка, прикреплённая к пьедесталу, гласила: "Уже строится самый совершенный образ нашего века. Его не создают художники, он выкован из германской стали и объединён германским духом".

Всё это сильно удручало.

В тот первый вечер, когда я повёл Елизавету на прогулку, худшее ещё ждало нас впереди. В городе царила в высшей степени тягостная атмосфера. Насколько я помню, это место никогда не было особенно приятным — подобно многим маленьким и большим городам старой империи, эту территорию оспаривали две, или, в данном случае, три нации — немцы, чехи и поляки. Каждая дала городку собственное имя, каждая объявляла его исключительно своей собственностью.

В предвоенные годы усиленный контроль со стороны Австрии, её жандармов, чиновников, а в чрезвычайных случаях — австрийских солдат в казармах на улице Троппау, поддерживал в Хиршендорфе неустойчивое спокойствие, лишь изредка прерывавшееся случайными беспорядками.

Но теперь, когда Австро-Венгрия воевала в альянсе с Германской империей, немецкая диаспора недвусмысленно давала понять, что она здесь главная и намеревается оставаться главной. В предвоенной Австрии немцы чувствовали себя незащищённым меньшинством в стране, которую когда-то считали своей законной собственностью.

Но теперь обстановка изменилась — чехи, поляки, словенцы и прочий наглый сброд стали теперь меньшинством — и очень ничтожным меньшинством — в Великом немецком девяностомиллионном рейхе.

Конечно, летом 1916 года немцы не упустили возможность впихнуть это послание в глотку негерманцам. Городская чешская газета была закрыта чрезвычайными полномочиями, военные арестовали и интернировали многих чешских националистов. Местной польской организации запретили проводить митинги, она попала под надзор полиции.

Скульптуру "Душа Австрии" тоже убрали из сквера посреди городской площади. Эта скульптура никогда не имела особого успеха. Её установили в 1908 году по указу Вены, чтобы отметить шестидесятилетний юбилей правления императора и попытаться способствовать распространению некой концепции, называемой "австрийской идеей", среди враждующих субъектов монархии. Заказанная в студии скульптора Энгельбрехта, она изображала грациозную обнажённую девушку в характерном пластичном стиле "венский сецессион". Женщина держала на весу меч, выглядевший очень громоздким, вверх рукоятью, как будто кто-то по рассеянности забыл его в трамвае, и она пытается привлечь внимание.

Это была вполне невинная скульптура, и даже довольно изящная и приятная взгляду, пусть никто до конца и не понимал, какое отношение обнаженные девицы с мечами в руках имеют к старушке Австрии. Но каким-то образом вместо продвижения духа единства и взаимной терпимости она только разжигала страсти у враждующих группировок.

Все нации стали одержимы идеей присвоить статую себе, и любимым способом было, прокравшись среди ночи с банками краски, нарядить девушку в полосатый купальный костюм: у немцев — черно-красно-золотой, у чехов— красно-бело-синий, и у поляков — просто красно-белый.

Муниципальный отдел по уборке, должно быть, за многие годы потратил тысячи крон на средства для снятия краски и проволочные щётки. Но теперь "Души Австрии" больше не было. И её, и другую статую, имперского генерала, князя Лазаруса фон Регница, "отличившегося в боях против турок" отправили на переплавку, на обтюрирующие пояски для артиллерийских снарядов, а её место заняла уродливая деревянная "памятная колонна" — омерзительный мемориальный столб с бюстом фельдмаршала фон Гинденбурга наверху и медальонами с изображениями Людендорфа, кайзера, Фридриха Великого, Бисмарка, Вагнера и других немецких героев по бокам.