Думаю, что одной из примет двадцатого века непременно станет то, как названия самых заурядных и безвестных мест на всей божьей земле стали синонимами такого ужаса, что сами слова, казалось, переворачиваются и прогибаются под весом страданий, выпавших на их долю.
Помню, как в детстве я навещал бабушку и дедушку из разорившегося польского дворянства, живущих в небольшой усадьбе к западу от Кракова: как мы сошли с поезда в типичном грязном польском провинциальном городишке и наняли единственный видавший виды фиакр; и как, покачиваясь, со скрипом тащились около пяти километров по ухабистой дороге через ровные поля у Вислы и проехали мимо небольшого склада военного обмундирования, построенного на земле, которую дед продал Военному министерству примерно в 1880 году.
Помню, это едва ли стоило внимания: пять-шесть деревянных хибар, окружённых ветхим забором, с воротами в чёрно-жёлтую полоску, которые время от времени открывал скучающий караульный, дабы принять воз брюк и мундиров из еврейских потогонок в Бельско-Бяле. То был 107-й склад военного обмундирования Освенцима, по-немецки Аушвица. В 1919 году скопление хибар перейдет к польской армии, которая его немного увеличит; а затем, в 1940-м, к новым и более целеустремлённым хозяевам, которые серьёзно его расширят и нанесут это место на карту, так сказать.
То же самое было на этом унылом известняковом плато к востоку от Изонцо летом 1916 года: места, о которых никто не слышал (Сан-Мартино, Добердо и Монте-Эрмада) неожиданно оказались полевыми крепостями, вокруг которых бушевали титанические сражения: жизни сотнями тысяч растрачивались ради мест, которые были лишь точками даже на карте крупного масштаба: холмы, за которые погибли целые дивизии, обозначались на карте лишь высотой над уровнем моря.
Так это произошло в Вердене тем летом. Я видел несколько фотографий в иллюстрированном приложении несколько месяцев назад: поля сражений вокруг Мёзы спустя семьдесят лет. Даже сегодня огромные пространства по-прежнему пустуют, поскольку непрерывный артобстрел и отравление газами так сильно перепахали верхний слой почвы и испортили землю, что пейзаж представляет из себя полупустыню из камней и старых воронок, покрытых (где вообще хоть что-то растет) хилым кустарником.
Полагаю, главное различие между Верденом и Карсо в том, что Карсо всегда походил на пейзаж, напоминающий о "Триумфе смерти" Брейгеля, даже прежде чем до него добрались армии. Мне кажется, что во всей Европе вряд ли найдется клочок столь же бесполезной земли, чем Карсо — или "Крст", как его называли немногочисленные местные жители, преимущественно словенцы, как будто это место слишком бедно даже для того, чтобы содержать в названии гласные.
Это было холмистое, изъеденное эрозией плато из низких известняковых холмов, лишенных деревьев, травы или любой другой растительности, за исключением нескольких скудных участков ивняка и утесника, которым удалось пробиться корнями сквозь трещины в скале. Немного почвы находилось по причуде природы в похожих на лужи пустотах в скале, названных "долинами", ярко-красного цвета, как пятна свежей крови. Редкая дождевая вода исчезала будто по волшебству в выбоинах в скале, и снова появлялась в десятках километров, где подземный поток выходил на поверхность.
Выжженное солнцем все лето и продуваемое холодными ветрами всю зиму, плато Карсо страдало от печально известной боры — внезапного, сильного северного ветра с побережья Адриатики, который за считанные минуты усиливается в этих краях почти до урагана, и даже сдувал товарные поезда на открытых участках железнодорожной ветки Вена-Триест. В лучшие времена Карсо было таким местом, что даже раннехристианский отшельник не решился бы там поселиться.
Но как поле брани это был сущий ад: продуваемая всеми ветрами серо-коричневая пустошь из дроблёных камней, заляпанных запекшейся кровью и грязновато-желтыми остатками тротила.
Изысканный ужас сражения при Карсо — местная особенность, отличавшая его в те годы от других мест крупной бойни — это огромное число раненых, потерявших зрение; не так и удивительно, ибо каждый разрыв снаряда отправлял со свистом во всех направлениях острые как нож каменные осколки.
Вскоре каждый камень, каждая маленькая деревушка этой дикой местности будут охвачены агонией: места вроде разрушенной рыночной площади в Саградо, где приблизительно тысяча итальянцев вылезла из траншей навстречу смерти, остатки бригады, которая только что была отравлена фосгеном; или небольшая долина, ведущая на плато из деревни Зельц, известной как "Кладбище венгров", после того как весь батальон гонведов забрел в неё в дыму и суматохе контратаки и был уничтожен до единого солдата итальянскими пулеметами.
Перед войной, если бы плато Карсо принадлежало мне, я радостно продал бы его за гульден. Теперь же целые армии жертвовали собой из-за него, как будто здесь сокрыты все богатства мира. Перед войной на обветренных холмах Файтьи Гриб, Косич и Дебели Врх никто не бывал, о них знали лишь несколько словенских пастухов. Теперь бесплодные склоны и овраги стали могильником целого поколения.
Когда великий английский драматург описал клочок земли, где даже негде схоронить убитых [27], полагаю, он, наверное, имел в виду Карсо.
Летом 1916-го тела лежали повсюду, видимые через любой траншейный перископ: жалкие, забытые ошметки валялись среди скал или растянулись вдоль линий колючей проволоки, где упали. Лишь бешено бренчали посмертные колокола из консервных банок, которые наши солдаты вешали на колючку в качестве сигнализации. Даже наверху, за тысячу метров над полями сражений чувствовался зловещий, сладковатый запах разложения.
По злой иронии он слегка напоминал (для моего обоняния во всяком случае) запах перезрелой земляники. Много лет спустя моя вторая жена Эдит купила ароматическую помаду именно с таким синтетическим ароматом земляники. Это навеяло столько тревожных воспоминаний, что пришлось попросить больше ей не пользоваться. Да, я говорю так, как будто видел все это. Но потом я и впрямь увидел это вблизи, так что разницы никакой.
Район Карсо был крошечным — возможно, всего десять километров — так что мы, авиаторы, видели его целиком вполне прилично, когда летели над этим ужасным серовато-коричневым пейзажем: неглубокие долины под нами, объятые дымом и залитые оранжевым пламенем; изредка, когда пелена рассеивалась, мы снижались и видели череду крошечных пятнышек — людей, несущихся вперед среди разрывов снарядов: дьявольские зеленовато-желтые облака ядовитого газа и внезапные белые вспышки гранат и черные шипящие вихри огнеметов. Солдат, мчащихся вперед, чтобы убить или изувечить друг друга гранатами и саперными лопатками, чтобы захватить или отбить еще нескольких квадратных метров этой отвратительной пустоши.
Воспоминания преследуют меня по сей день: явная сокрушительная глупость всего этого. Почему мы это сделали? Почему мы позволили так с собой поступить? Я был там, а вы нет, поэтому интересно, могли ли бы вы мне объяснить. Я был этому свидетелем, но все же иногда думаю, что, возможно, понимаю меньше, чем вы, там не бывавшие.
Всю вторую неделю августа сражение бушевало к западу от нас. Итальянцы захватили Гёрц и теперь атаковали холмы Монте-Сан-Микеле на северном краю и Дебели Врх на южном краю откоса Карсо, пытаясь пробиться выше к плато.
Наши солдаты на линии фронта ужасно страдали в окруженных горами траншеях, день и ночь под таким обстрелом, что невозможно было доставить еду и воду или эвакуировать раненых. Довольствуясь иногда чашкой воды в день в этой летней жаре и пыли, преследуемые огромными, откормленными на трупах мухами, они держались изо всех сил, контратаковали по приказу и безвестными умирали тысячами за своего далекого императора и короля.
В то время как на расстоянии нескольких километров разыгралась эта мрачная трагедия, эскадрилья 19Ф сидела сложа руки на поле у Капровидзы и от скуки и разочарования пожевывала кончики усов. Мы находились в состоянии готовности — вот почему нас с Тоттом на самом деле не сильно коснулся приговор об аресте — но больше почти ничего не происходило.