а) еще одна вражеская машина сбита подразделением, в задачи которого это не входит;
б) итальянцев сбил аэроплан, который официально не существовал, так как его уже исключили из документов ремонтной базы, но еще не приняли обратно на баланс эскадрильи 19Ф; и
в) серьезнейшее нарушение из всех — аэроплан сбил офицер, который не относился к боевому лётному составу подразделения.
Как мы узнали позже, Краличек предлагал посадить итальянцев обратно в аэроплан и отправить с эскортом домой, лишь бы не иметь дела с таким административным кошмаром.
Таким образом, дни проходили в праздности, на опаленном солнцем поле в попытках найти хоть какую-то тень, когда горячий, раздражающий ветер с Карсо кружил по земле солому с пылью и раздувал края палаток. Жизнь не баловала нас развлечениями: лишь чтение и игра в карты, а еще прослушивание граммофона лейтенанта Суборича в соседней палатке.
У него был приличный переносной граммофон, который ему купила мать; но к 1916 году пластинок в Австрии не хватало (торговая блокада приостановила ввоз шеллака, из которого они делались, а подходящего заменителя не нашлось), да и музыкальные вкусы лейтенанта были ограничены.
Это было постоянное, невыносимое повторение дуэта "Спорт и только спорт" из неудавшейся оперетты Легара 1914 года или что-то подобное — под названием "Наконец одни", если я правильно помню — с Губертом Маришкой и Мицци Гюнтер, пронзительно кричащей, как курица-несушка.
Бесконечно раздражающая музыка: одна из тех невыносимо навязчивых маршеобразных песен, столь любимых венскими композиторами легкой музыки в 1913-1914 годах, когда по всей Европе распространилась внезапная мода на глубокие вздохи и общую открытую сердечность, затронув даже мрачную, неисправимую старую Австрию. Музыка вернулась много лет спустя (вспоминается мне), как "Свободная и молодая", когда Легар пытался возродить свою старую оперетту, только чтобы вновь увидеть, как она провалилась, заслужив забвение через пару вечеров.
Пластинки в то время изнашивались быстро, но эта словно была сделана из карбида вольфрама: всё играла и играла, пока я не начинал рвать на себе волосы в клочья, стараясь не смотреть на свой пистолет в кобуре, висевший на опорном шесте палатки.
Именно так я и помню лето 1916 года на фронте Изонцо: яркий свет солнца, ворчащий стон ветра и звук авиационных двигателей; беспокойное колыхание парусиновой палатки и Мицци Гюнтер, визгливо поющая "Спорт и только спорт" в сопровождении вездесущего громыхающего оркестра из мощных взрывов на западе.
Кроме дела с захваченным "SP2", единственным примечательным событием тех первых дней августа стало прибытие нового шеф-пилота взамен бедняги Ригера. Он прибыл на служебной машине однажды утром, сразу после завтрака.
Кроме меня встретить его было некому, и когда он вышел с багажом из машины, то показался мне одним из приятнейших молодых людей: двадцати с небольшим лет, среднего роста, изящного сложения, с прекрасными светло-каштановыми волосами и нежными, довольно грустными глазами, какие встречаются у композиторов и поэтов.
Он искоса взглянул на меня, вежливо улыбнулся в приветствии и отдал честь. Затем немного повернул голову — и тут я увидел, что левой стороны лица у него нет; на месте скулы и виска — нагромождение бугорков, и морщинистый шрам вокруг глазного яблока, которое, казалось, готово вывалиться на щеку.
Я невольно вздрогнул и постарался больше не смотреть. Моя жена Елизавета последние два года проработала в отделении челюстно-лицевой хирургии в Венском мединституте, и она показывала множество душераздирающих фото, как это выглядит "до того". Что ж, это был, ясное дело, один из случаев "после того": одно из тех менее серьёзных повреждений, когда хирургам удалось в значительной степени подправить лицо, чтобы армейская медэкспертиза вновь признала его обладателя "годным к службе".
Он пожал мне руку — несомненно, заметив, что, подобно всем с ним общавшимся, я старался не смотреть ему в лицо — и представился как фельдпилот оберлейтенант Светозар фон Поточник. Мне довелось побеседовать с Поточником в тот вечер и в последующие несколько дней, и должен сказать, я сразу счел его одним из самых обаятельных людей, с которыми до той поры сталкивался: тактичный, с чувством юмора, скромный и наделённый способностью выражаться точно и искренне. И ещё он обладал незаурядным умом. Шаг за шагом я узнал его историю.
Родился он в 1894 году в небольшом городке Правницы, что на южном склоне Каринтии, где его отец преподавал в школе химию. И конечно же, в начале века та гимназия в Правницах стала яблоком раздора в условиях Австро-Венгерской империи, из-за острых споров о языке преподавания в школе, поскольку местное словенское население требовало равенства с немецкоговорящим.
Эти гнусные склоки длились годами, причём школа надолго закрывалась из-за беспорядков, бойкотов и блокад, перемежавшихся шумными скандалами в венском Рейхсрате, когда немецкие и словенские депутаты от Каринтии метали друг в друга чернильницы. По меньшей мере, три имперских министра образования ушли в отставку в связи с делом о гимназии в Правницах. Наконец, в 1908 году, к невыразимому отвращению немецких националистов во всей империи, Вена уступила и официально сделала школу двуязычной.
Но пока длилось это безумие, для семьи Поточника события развивались в другом направлении. Будучи человеком изобретательным, доктор фон Поточник, обречённый на долгие периоды вынужденного отпуска, осуществил революционный метод синтеза аммиака. В конце концов он сумел его запатентовать и продать патент синдикату CIVAG, который купил его на условии, что доктор переедет в Германию и запустит первую производственную линию.
Поэтому в 1909 году его семья распродала имущество и переехала в Мангейм, не слишком тепло распрощавшись с дряхлеющей Австрийской империей, с такой лёгкостью уступавшей наглым требованиям представителей низших рас. В результате детство Поточника прошло в Германии.
Выдающийся ученик и талантливый поэт, он преуспел в музыке, хотя больше интересовался богословием и моральной философией.