Я даже смутно припоминаю, что "граф Хайденшафтский" фигурировал примерно пятьдесят седьмым среди шестидесяти с чем-то титулов, зачитываемых во время коронации императора. Хотя могу ошибаться: возможно, ко времени моего прибытия это место так долго оставалось в запустении, что даже придворный протокол Габсбургов больше не принимал его во внимание.

Определенно, город располагался в достаточно живописном месте, устроившись под известняковыми скалами Сельва-ди-Тернова, которые возвышались над ним на севере и востоке. Но в остальном был малопримечательным. На самом деле, я не совсем уверен, что его тогдашний статус "город" справедливо описывает Хайденшафт в 1916 году.

Он был одним из тех захудалых и сонных поселений, тысячами рассеянных в двуединой монархии, которые не совсем дотягивали по размеру до городов, но были слишком велики для деревень. Единственной причиной существования таких мест, казалось, была мания габсбургского государства втискивать всё в стандартные рамки, как под копирку. Кроме охристого цвета здания с государственными учреждениями— как всегда, самого большого в городе— имелись две улицы и полдюжина магазинов, небольшая городская площадь, обычная маленькая корсо — широкий бульвар с каштанами, пост жандармерии— и больше почти ничего. Здания выглядели по-итальянски, с полуразрушенной штукатуркой, широкими карнизами и реечными деревянными ставнями.

Но по-словенски на крышах лежала тяжелая красная черепица с прожилками из известняка, чтобы не снесло ураганом, а обе городские церкви, построенные в стиле сельского барокко, тем не менее, имели колокольни венецианского типа, увенчанные октагональными куполами — характерным признаком храмов Центральной Европы.

Война принесла с собой аэродромы, склады снабжения и полевой госпиталь в деревянных сараях прямо за городом. Но развлечения во внеслужебное время остались примитивными: парочка кафе, набитых теперь серо-зелеными мундирами, импровизированный кинотеатр под навесом у городской стены и два армейских борделя: "Офицерский" и "Солдатский".

Расставшись с девственностью в 1902 году в подобном заведении в бразильском порту Пернамбуку, я заходил в публичные дома лишь по делам службы. И даже не будь я с недавних пор женат на восхитительной женщине, которую любил до безумия, все равно офицерские бордели с их поддельным (без сомнения) шампанским и двадцатилетними новоиспеченными геррами лейтенантами, пытающимися выглядеть многоопытными солдатами удачи перед скучающими девицами, не вызывали ничего, кроме отвращения.

А что касается учреждения, предусмотренного Военным министерством для обычной солдатни, то когда я прошел мимо него, оно предстало передо мной как одно из самых неприглядных захолустий той специфической версии ада двадцатого века, известного как фронт. За эти годы, исполняя обязанности младшего офицера, возглавляющего отряды военной полиции, я повидал немало подобных мест в морских портах Средиземноморья.

Но как мне запомнилось, должен признать, в них не было такой уж вульгарности, а скорее царила веселая атмосфера безудержного веселья: матросы и морские пехотинцы всех национальностей смеялись и дрались друг с другом на улице среди сутенеров и аккордеонистов в этом рае для моряков, все еще известном (как я помню) в эдвардианском Королевском флоте как "Фидлерс грин" [14], а во французском флоте как "Рю д"Алджер".

Здесь же зрелище было невыразимо печальным: солдаты с пустыми глазами, получившие несколько часов отдыха от окопов, терпеливо стоящие в очереди по двое под присмотром унтер-офицеров из военной полиции, чтобы обменять пять крон на двухминутные объятья на засаленной простыне, а потом снова натянуть штаны и выйти на улицу.

Они ждали в пропыленной серой форме, будто животные в загоне перед тем, как отправиться на убой, терпеливо стояли в очереди, как вскоре, обвешанные гранатами и оружием, будут ждать своей очереди в окопах, чтобы по свистку приставить лестницы к брустверу и подняться по ним. Я думаю, ужас войны в век машин заключается не в последней степени в том, что даже в освященный временем солдатский блуд привносится конвейерная система.

Несомненно, горожане Хайденшафта извлекли из войны немало выгод, что стоя, что лежа. Но недовольства в этом регионе в любом случае не было. Под тонкой оберткой австро-итальянцев здесь скрывались в основном словенцы, а у них имелись все основания поддерживать габсбургскую Австрию, потому что альтернатива была куда хуже.

Итальянцы заявляли, что вся территория принадлежит им. Вообще-то эту область тайно обещали им Британия и Франция после окончания войны, и местные жители опасались, что их попытаются превратить в итальянцев, стоит только Италии наложить лапы на эти земли.

Беспокойство местных жителей, как через некоторое время выяснилось, оказалось вполне обоснованным, поскольку в 1920 году Италия аннексировала весь регион и начала рьяную кампанию против словенского языка и традиций, использую касторку и резиновые дубинки в качестве метода убеждения в превосходстве итальянской культуры.

Вена, со своей стороны, всегда рассматривала словенцев как "Dienervolk" [15] — малокультурных крестьян, не имеющих ни собственной литературы, ни интеллигенции. Но все же, я думаю, в Габсбургской империи тех лет никто не сражался так же храбро и так долго на службе старой доброй Австрии.

Этнографы тех лет говорили, что словенцы — изначальная ветвь всех славян, сохранившаяся в неизменном виде благодаря столетиям изоляции в горных долинах. Понятия не имею, насколько правдива эта теория. Возможно, как и большинство расовых теорий, это полная чушь. Но словенцы, несомненно, имеют характерную внешность: это крепкие люди с белокурыми волосами и правильными чертами лица, крупными губами, прямыми носами и серо-голубыми глазами.

Даже в 1916 году люди в деревнях еще носили так называемые "народные костюмы": широкополые фетровые шляпы, вышитые жилетки и широкие бриджи у мужчин и юбки с многочисленными оборками и корсажи у женщин, они просто никогда не видели ничего другого. Отношения между деревенскими жителями и австро-венгерскими ВВС были сердечными, несмотря на то, что время от времени в результате жесткой посадки страдал какой-нибудь стог сена.

Многие австрийские пилоты тех лет после крушения возвращались на летное поле, лежа на сене в крестьянской телеге, в сопровождении всей деревни во главе со священником и в окружении корзин со сваренными вкрутую яйцами и творожными пирогами, чтобы хорошо питаться в госпитале.

На личном уровне отношения были еще более теплыми, как я обнаружил однажды августовским вечером. Я как раз отправился на прогулку неподалеку от аэродрома, поскольку больше заняться было нечем. Во время крушения аэроплана в 1913 году я повредил правую голень, и хотя хирурги совершили почти чудо, иногда мне все же приходилось пользоваться тростью, а нога буквально каменела, если как следует не походить. Я возвращался по пустынной и пыльной улочке Капровидзы (или Копровицы, как называли ее местные) и заметил направляющегося навстречу мне цугфюрера Золтана Тотта.

А под руку с ним шла милая деревенская девушка лет восемнадцати или девятнадцати, блондинка, в вышитом корсаже с цветочным узором и яркой юбке с красными, голубыми и зелеными полосами, как у всех местных. За весенние подвиги Тотта недавно наградили серебряной медалью за храбрость, хотя и к большому неудовольствию гауптмана Краличека, и теперь она благородно позвякивала о военный крест на его лучшем кителе (в те дни мы еще носили медали на полевой форме, а орденские ленты складывали треугольником, согласно уставу).

Должен признать, вид у него был щегольский, и, проходя мимо, он отдал мне честь с едва заметной иронией, а девушка мило улыбнулась и пожелала приятного вечера по-немецки.