Глава 4

Борис со мной не поехал. Он так и остался с «аффектом недоумения», усиленным коньяком, внешне, пожалуй, нарочитым. В общем, он остался у рояля, велел звонить, делиться, заходить как-нибудь, вообще не забывать и беречь здоровье.

Мимо меня все бежал полурастворенный в Москве-реке город, пока я вспоминал живого, активного Леву. Конечно, мы же с ним были знакомы с первого курса: болезненно тощий, в болтающихся и развевающихся одеждах, на костлявом, носатом личике — скептическая улыбочка. Лева застревал на всех сессиях и зачетах, не переставая улыбаться, хвастался, что иначе не может — ему нравится увязать в чем-нибудь, а потом «выкручиваться». И выкрутился, но я не уверен, что он работал по специальности. Где-то лет с пятнадцати он стал вырезать из мягкого дерева миниатюрные копии всего, что попадало на глаза. Как-то принес целую коробку крошечных бутылок, ботинок, автомобилей, унитазов, биноклей, хлебных батонов и опять же бутылок. Бутылки затем сопровождали его всю жизнь, но чаще в натуральную величину и почти всегда моментально опустевающие. Лет с двадцати до тридцати пяти он постоянно оказывался в нашей компании, боюсь, что прежде всего ради повода нажраться. В творчестве его лет с тридцати случился перелом, точнее, поворот в сторону безответственной, как я всегда считал, «абсурдии»: Лева стал делать из корешков разных неведомых кустарников каких-то сумбурно-совмещенных чудищ, то ли морских коньков верхом на медузах, то ли потомков морских звезд, изнасилованных веником. Он безапелляционно заявлял, что «реализует» эти творения с огромным доходом, но кто-то из наших подкрался к нему на рынке, где он как раз раскрывал наволочку со штампованными деревянным волками и медведями и вырезанными из чурбаков, то есть стоящими по стойке «смирно», плоскогрудыми «ню».

Что стало с Левой в последние десять лет, я не знал. Первая жена от него сбежала еще до этой паузы. Борис сказал, что к ним он приходил с «третьей». К этой третьей я и ехал сейчас, свернув только что от Москвы-реки к Плющихе, к старому четырехэтажному дому (дореволюционной постройки), где двадцать почти лет назад я бывал у Левы в «доабсурдный» период.

Какой-то знакомый психиатр уверенно считал Леву сумасшедшим и даже обозначал этап сумасшествия и прогнозировал полное слабоумие Левино годам к сорока. Но Борис о слабоумии не говорил и вообще упоминал о Леве как о вполне прежнем, сравнительно здоровом знакомом, да и едва ли верховодившей во всех делах Худур была нужда принимать бесполезного ей сумасшедшего. Кстати, я ведь и сейчас (да и что изменилось?) не ушел от мысли, впервые высказанной тещей-соседкой: убийца, мол, Боря. Конечно, всегда Худур задвигала Бориса в дальний угол, всегда она по любому случаю жалилась на мужа-импотента, нельзя исключать, что и «алкаш-плиточник» оказался в доме с двойной нагрузкой. Я чувствовал и в прежние годы нечто тяжелое, задавленно-амбициозное в нутре Бориса, внешне равнодушного, даже благодушно-любезного, без боя уступавшего жене все первые места, покорно соглашаясь с ее оглушительными воплями: «Гвоздь забить не может, по делу купить ничего не может, на работе прогорел, сам пьяница и дурак и „вообще“…» Об импотенции же Бориса говорилось всегда демонстративно-детально: «Ну-ка расскажи, сколько ты вчера на мне лежал! Да? А минуту не хошь? Да ты на минуту не способен… да шучу, шучу! На пять, на все пять способен!..»

Мог Борис, вполне мог, в течение двадцати лет такой жизни накопить гигантский заряд ненависти… Правда, зачем такие сложные приготовления? Такой изуверский способ? Чтоб не догадались? А как же с остальными попытками? Как вот с Левой…

Я оказался перед дверью в Левину квартиру, которую он лет десять назад отвоевал в свою пользу, выдавив соседей. А то была обычная коммуналка, чуть ли не с примусами, с соседкой, запрещавшей нам с Левой курить на кухне…

В дверях стояла девушка лет двадцати, не кое-как, а вполне прималеванная, ловко подвинувшаяся, пропуская меня в квартиру.

— Я Даня. Я у него третья жена. Без детей. Что? Нет, я о вас слышала от Хадичи. Вы ведь Андрей? И Лева говорил о вас. Он ведь художник. Он вас так точно описал когда-то, что вы с бородой, толстый, и нос какой, и рот, что я вас угадала. Лева мне говорил, что если с ним что случится, то надо обязательно найти вас, Худур и Геннадия. Тогда мне помогут.

Мы прошли в столовую, в ту комнату, где когда-то жили Лева с мамой, умершей еще до паузы в наших отношениях, где-то лет пятнадцать назад. Тогда в этой двадцатиметровой комнате была и спальня, и мастерская, и столовая. Соседи занимали тогда две комнаты…

— Я, наверное, приглашу еще потом и Худур и Геннадия, вы мне подскажите, как его найти.

Она ловко и точно собрала на стол: две тарелочки с чем-то, два бокала, две ложки, ваза… классная эта Даня. И точно в Левином вкусе.

— Геннадий серьезно болен. Безнадежно. Не встает.

— Жаль.

— А Худур только что убили. Десятого августа. Подложили гранату в рояль на даче.

Даня всплеснула руками и села на диван. Личико у нее стало отчаянно-отекшим и сразу — мокрым: