– А о чём должны? О чём можем? – интересовался спокойный голос, но не давал проскользнуть ни единой секунде неловкой тишины, приступая к гласу: – Тогда слушай меня.

И он рассказал, каким богом является.

Солнце – клан традиций и порядка. Дела Бога Солнца – производить свет.

– Метафорично, разумеется, – посмеялся Гелиос и сел подле меня – не рядом и не далеко (касаться и одаривать теплом дыхания – нельзя, прильнуть и остаться – можно).

И беседа дурачилась меж обычным вещами, меж бытом и ситуациями, людьми обыкновенными и людьми по принуждению/судьбе/року божественными.

– Какого это быть Богом? – протянула: ни без яда, ни без мёда.

– Как и Человеком, – зудел мой собеседник и тянул в ответ бокал. – Трудно, но интересно. Со своими преимуществами, со своими недостатками.

– Единственный недостаток Бога в том, что он – тот же человек, – швырнула наотрез. И тут же пожалела об этом. Стоит молчать, Луна, тебе стоит молчать. Держи рот закрытым. Закрой рот.

Но вместо того я открыла его и нахраписто приложилась к напитку. Мужчина похвалил за сообразительность. Я думала, он будет зол. Странный. Мы присматривались друг к другу: оценочно глядели и выуживали настроение и реакции на слова и действия. Мы изучали друг друга. Поняла я это, правда, не сразу.

– Почему ты сказала, что не знаешь, испытываешь ли чувства? – спросил Гелиос и расслабил змеиную петлю на шее.

– Потому что до вашего вопроса была уверена в их наличии. После озвученного – появились сомнения.

– Если хотя бы горсть шаткости, нетвёрдости орошает симпатию – это не истинная симпатия, – заключил мужчина и осторожно потянулся к опустевшему бокалу. – Позволь…?

Не спрашивал, добавить или нет. И не принуждал. Делал так, чтобы я сама отдавала бокал на возглас. Спросила, откуда его уверенность (по теме беседы). Гелиос произнёс нечто на старом наречии. По кусочкам – три слова. Первое – гласное, второе – трубочкой протянутые слоги, заключительное – размыкающиеся челюсти; что могли значить эти слова? звучали прекрасно.

И собеседник мой пытался объяснить истинность фразы. Так, пояснял он, люди пытались докричаться до людей, когда слов и действий не хватало, а сообщить о перекраивающих внутри чувствах несомненно хотелось. Так, пояснял он, люди очерчивали одних людей (для себя) и других (от себя). Так, пояснял он, можно было сделать человека своим, одарив ликованием, или вовсе оттолкнуть его, заселив бесконечную тоску на сердце при отсутствии ответного.

Я расслабилась: плечи спокойно прилегли к спинке дивана, а колени перестали биться друг о друга. Спокойный голос укачивал колыбельной.

– То значило любить, – говорил Гелиос; в руках у меня оказался третий бокал. – Тебе знакомо определение влюблённости, верно? – мужчина повёл бровью и расстегнул верхнюю пуговицу рубахи; в комнате действительно было жарко. – Убери пару частей, немного подкорректируй (благо, все слова одинаковые и строятся схоже) и получишь выкинутую из употребления Любовь: ту самую, к человеку.

И, пояснил он, если то ощущаешь – «любовь», – сомнений быть не может. Они не возникают. И Гелиос спросил другое:

– Любишь ли ты?

– Нет, – без промедления ответила я. – Чувство, о котором вы говорите, мне неведомо.

– Значит, – заключил мужчина, – всё намного проще.