Продолжим перечень: в-пятых, настораживала его склонность к хайпу как орудию достижения политических целей – это и история с Людендорфом, и еще одна подобная история, о которой мы упоминали (с. 52). В общем и целом все эти проявления «политического характера» Вебера заставляли реальных, то есть практических политиков, настороженно относиться к полноправному участию Вебера в профессиональной политике. Никому не нужен
В политическом сообществе к 1919 г. это уже не было новостью. Показательна в этом смысле история с его участием в выборах в Национальное собрание от НДП (Немецкой демократической партии) в том же 1919 г. Об этом мы уже неоднократно упоминали, но имеет смысл сказать подробнее. Вебер активно участвовал в избирательной кампании леволиберальной НДП (Немецкой демократической партии) – ездил по округáм, выступал, писал статьи, в общем, сыграл важную роль в выработке политического профиля партии и завоевании избирателей. Для сравнительно новой партии великий Вебер (так его часто называли «на низу» политических баталий) был орудием крупнейшего калибра. Руководство партии в полном соответствии с его заслугами и перспективами предложило поставить Макса Вебера во главе избирательного списка по Гессен-Нассаускому округу. Но совершенно неожиданно делегаты региональной партконференции не поддержали его кандидатуру и номинировали на это место другого, впрочем, вполне достойного деятеля. Мотивация: профессор Вебер – «болезненный вспыльчивый человек, от которого можно ожидать внезапной измены делу или отказа работать» (DK, 868). Трудно представить себе разочарование и возмущение Вебера, хотя внешне он его никак не проявил и в письме, опубликованном во «Франкфуртер цайтунг» писал, что он не профессиональный политик, выбор другого кандидата разумен и он надеется, что тот, другой будет полезен партии. В общем, «конечно, жалко, но не очень-то и хотелось…»
Были еще некоторые черты характера, практически ставившие его вне профессиональной политики. Начнем счет еще раз сначала. Во-первых, это невероятная самоуверенность, граничащая иногда с манией величия. Множество авторов и биографов ставят Веберу диагноз «мазохизм», ссылаясь в первую очередь на его отношения с Эльзой (рабский ошейник, в частности). Я нахожу, что это неправильно, потому что его субмиссивное поведение, как мы его уже определяли, есть результат не комплекса неполноценности, а, наоборот, своего рода мании величия, сочетающейся с уверенностью в том, что это величие не может быть подорвано ни самоуничижением в любовной игре (оно в эту игру встроено по определению), ни чрезмерным восхвалением партнера в той же игре. Все это входит в роли в сексуальном взаимодействии, как Вебер сам писал в «Промежуточном рассмотрении». Поэтому самоощущение Макса Вебера – это всегда (пусть даже часто замаскированное) ощущение собственного величия независимо даже от того, как работает половой аппарат, или, что в данный момент для нас важнее, аппарат политический. Во-вторых, это элементы нарциссизма в самоощущении и поведении Вебера. Для политика в принципе это недопустимо; политик – раб электората или слуга народа, он должен любоваться не самим собой, а господином. Он может при этом на самом деле презирать электорат (соответственно, народ), но не имеет права не только продемонстрировать презрение, но даже на мгновение отвести взгляд от обожаемого предмета и сосредоточить его на себе прекрасном. А Вебер так вести себя не умел, он часто любовался собой (походкой, поступками, речью) так же, как любовались им другие. Тем более что любоваться было чем (с. 190, 274). Конечно, все эти черты характера и поведения делали затруднительным, если не вообще невозможным, правильное включение Макса Вебера в среду профессиональных политиков. Можно возразить, что было очень много политических теоретиков и политических писателей, которые не были политиками, но прославились на теоретическом поприще, и этого им было достаточно. Вебер хотел быть скорее политиком, чем ученым (с. 147). Но это у него не получилось, политика его не приняла, что стало особенно очевидно в послевоенные годы, когда сам он ясно продемонстрировал свои намерения (в частности, в письме Людендорфу и на встрече с ним). Марианна подытожила это положение так: «Нация не нашла ему применения в момент, когда все взывали к вождям» (МВ, 530). А потом он умер.
Болезнь, смерть и траур
Весной 1920 г. Марианна была в поездке с докладами по Рейнланду и Вестфалии, будучи избранной председателем Союза немецких женских организаций. 29 мая она вернулась в Мюнхен, у Макса должны были начаться лекции. В четверг, 3 июня, был Праздник Тела и Крови Христовых, важный для всей католической Баварии. А ночью Вебер почувствовал озноб, и 4 июня началась сильная лихорадка. 5 июня врач констатировал бронхиальный катар и сказал, что он – сильный человек, у него сильный организм и что «к понедельнику он будет здоров». Действительно, 6 июня, в воскресенье, ему стало лучше; в этот день были выборы в рейхстаг, первый общегерманский парламент, и в баварский ландтаг, но Вебер все еще чувствовал себя больным и остался дома.
В понедельник 7-го лекции были отменены. Эдуард Баумгартен оставил объявление на дверях Большой аудитории: «Лекции профессора Макса Вебера сегодня не состоятся по причине простуды; пропущенные часы будут возмещены» (MWG II/10, 37). В этот же день заходила Эльза Яффе. Ей запомнилась «затрудненная, немного туманная речь». Вебер обсудил с ней посвящения в сданных в печать книгах. «Первый том социологии религии должен быть посвящен матери». «Потом – Марианне; он сказал точно, что там должно стоять: „с 1893-го – до пианиссимо зрелого позднего возраста“» (Ibid.). Эльза передала эти указания в издательство сразу после смерти автора. Макс хотел, чтобы Марианна не знала об этом заранее, а увидела посвящение только в гранках.
В следующие дни Веберу стало явно лучше. 9 июня произошло некое объяснение между Марианной и Эльзой, после которого Марианна написала Эльзе письмо, проникнутое тоской и любовью. Ведь до самой смерти Вебера только Марианна точно знала о любовной связи Макса и Эльзы. И не только знала, но и воспринимала ее как должное. Поэтому у постели больного Вебера они дежурили вдвоем.
Когда Макс предоставил мне решать, ехать нам в Бонн или в Мюнхен, я выбрала Мюнхен, хотя мне заранее было совершенно ясно, под какой звездой он теперь будет существовать. Но я не простила бы себе трусливого бегства, так что, дорогая, я сама выбрала нынешнюю ситуацию, надеясь, что у меня хватит сил ее выдержать и не стушеваться. И это тогдашнее ощущение оказалось, конечно, верным <…> Благодаря Максу судьба меня сверхмилостиво наградила – он сам из своей полноты и мощи щедро дарил мне любую радость, которой бы я пожелала. И теперь у меня есть искреннее желание не дать ему испытать даже малейшее страдание от каких-то мелких неурядиц. Если теперь из-за моей непроизвольной откровенности что-то станет между Вами иначе, чем раньше, я этого себе никогда не прощу <…> Поэтому я прошу тебя: подумай, может быть не нужно упоминать Максу, о чем мы разговариваем. Что я ему ненамеренно сообщила вчера, будет забыто, как горячечный бред, это было для него вовсе не ново и так и было сообщено легко и без пафоса. Но ты, должно быть, сегодня утром намекнула ему кое-что из вчерашнего разговора – что я иногда сомневаюсь, являюсь ли я для него «правильной женой» или что-то в том же духе, – и это заставило его опечалиться <…> Конечно, для него было бы ужасно, и он бы на меня сильно обиделся, если бы решил, что я взвалила тебе на душу дополнительный груз. Мы много лет назад в первую эпоху однажды об этом говорили и вместе решили, что Эльза может не обращать внимания на мою глупую болтовню. Какие еще мои слабости могут проявиться, хотя я стала в основе своей гораздо сильней и самоотверженней, чем была в то время, да?
Знай только и никогда не забывай, что я глубоко принимаю Ваши отношения и что все доброе во мне радуется им!
В этом удивительном письме (MWG II/10, 31) жена Макса Марианна просит у его возлюбленной Эльзы прощения за то, что ее необдуманные слова могли бы бросить какую-то тень на незамутненную чистоту их любовных отношений. Но в конечном счете ее забота не столько об отношениях Макса и Эльзы, сколько о больном и страдающем Максе. Все-таки Эльза лишь «вторая из самых любимых»! Максу она (Марианна) незадолго до этого писала: «Отделить меня от себя можешь только ты сам, и только если я замечу, что меня покинул благодатный дар хоть как-нибудь делать тебя счастливым. Только тогда я нашла бы (может быть) гордость и силу, чтобы расстаться с тобой» (MWG II/10, 32).
В ночь с 11-го на 12-е случился первый кризис. Было диагностировано воспаление легких, для ухода привлекли двух медсестер. Вебер получил уколы камфары и кислород, впал в сумеречное состояние, громко говорил что-то на немецком, английском, французском и итальянском. Марианна записала некоторые произносимые в бреду фразы: «Катон: истинное есть истина», «Ultra posse nemo obligatur» (сверх возможного никто не обязан), «Мы увидим, что получится». Он простился с Эльзой и Марианной: «Мордочка, мордочка, подойди, мне, похоже, приходит конец, я хочу сказать тебе пару стихов» (MWG II/10, 38); это были итальянские стихи, Марианна не смогла их записать. В понедельник, 14 июня, наступил коллапс. Марианна записала: «Рука распухла. Врач остается здесь. Кислород, кровопускание. Понедельник вечером… во время грозы в 6½ конец. Молния осветила его лицо» (Ibid.). На одиннадцатый день после начала болезни Макс Вебер умер.
Макс Вебер банально умер. На удивление будничная смерть после такой великолепной и сумбурной жизни.
Похороны состоялись 17 июня 1920 г. на мюнхенском Восточном кладбище. Это было огненное погребение, священник не присутствовал. Отто Баумгартен, племянник Макса Вебера, который венчал их с Марианной в 1983 г. в Эрлингхаузене, был на похоронах и утверждает, что именно Марианна была против религиозной церемонии и это было ему неприятно. «Ему было больно по причине отказа от религиозной церемонии, пренебрежения всеми обычаями» (Ibid.). Религиозную церемонию заменили ритуалом произнесения индуистских гимнов, сочиненных Рабиндранатом Тагором и вошедших в его книгу «Гитанджали». Тагор в 1913 г. получил Нобелевскую премию по литературе; сколь бы ни были ценны его творения, замена традиционного ритуала ухода стихами модного писателя говорит о проблемах со вкусом у организаторов похорон.
Поминальную речь произносил друг Вебера юрист-государствовед Карл Ротенбюхер. Затем последовали обращения ректора университета и декана, Луйо Брентано произнес слово от Баварской академии наук, затем последовали речи от Общества социальной политики, Немецкой демократической партии, Студенческого совета, затем говорили студенты и ученики. Потом к богато украшенному гробу вышла вдова… В общем, нормальные богатые профессорские похороны.
Месяцем позже, 17 июля 1920 г., на траурной церемонии гейдельбергского студенчества с поминальной речью выступил Карл Ясперс. В 1921 г. урна с прахом Вебера была перенесена на гейдельбергское Нагорное кладбище (Бергфридхоф), памятник был спроектирован архитектором Арнольдом Риккертом, сыном друга Вебера философа Генриха Риккерта. Урна находится в каменном ящике, покоящемся на погребальной колонне в греческо-этрусском стиле. На сторонах могильной колонны надписи: «Нам не найти подобного ему» и «Все преходящее – уподобленье».
Первая – из «Гамлета», акт 1, сцена 2; вторая – из заключительного стиха «Фауста» Гёте.
Post mortem (Клагес, Ясперс, Баумгартен)