Из огромного числа откликов на уход из жизни великого ученого надо упомянуть несколько, на мой взгляд, самых ярких. Сначала тот, что принадлежит члену так называемого кружка космистов, который был популярен в Швабинге в первые годы XX столетия, известному впоследствии философу Людвигу Клагесу. Это краткий, но очень выразительный отзыв, требующий при этом развернутого предисловия. По своим воззрениям Клагес был, что называется, мракобес и реакционер. Научный и технический прогресс, совершающийся усилиями разума, вел, по его мнению, не к совершенствованию человека и человечества, а, наоборот, к его гибели. В истории существовали три человеческих типа: доисторический человек, которым руководила душа, исторический, который руководствовался разумом, и постисторический. Мы завершаем эпоху исторического человека и живем в начале последней – постисторической эры, когда человек уже больше «не живой», он – «пустая маска» и «робот».

Ясно, что такой подход к истории человечества принципиально противоположен тому, который рисует либеральный Макс Вебер. Конечно, Вебер был осторожным человеком и его нельзя назвать историческим оптимистом. Он нигде не говорит, что триумф рационализма означает возникновение лучшего из возможных миров. Но все же в общем и целом Вебера можно считать одним из идеологов и защитников модерна – того, что, по Клагесу, следовало бы считать апофеозом исторической эпохи, эпохи разума как господина жизни. И только иногда у Вебера можно встретить моменты тревоги, как будто бы он осознает, что за фасадом прогресса разума таятся какие-то иные силы, могущие привести к власти другой тип человека. Иначе как понимать его фразу о «бездушных профессионалах и бессердечных сластолюбцах» (с. 124), в которых могут выродиться люди, гордящиеся своим разумом! Человек как «бездушный профессионал» и «бессердечный гедонист» не далеко ушел от человека, который – пустая маска и робот. Действительно, что остается от человека, если вынуть из него душу и сердце? Пустая маска и робот. А знаменитое веберовское расколдовывание, если приглядеться и немного поразмыслить, как раз и есть хирургическая операция разума по изъятию из человека его души и сердца.

Я вовсе не хочу, как говорится, подверстать Вебера к Клагесу или наоборот. Я хочу только показать, что и тот и другой глубочайше воспринимали и переживали одни и те же стоящие перед человеком проблемы, хотя и находили им разные, нет, не решения, но – объяснения. Ни у Вебера, ни у Клагеса решения нет. Решение таких проблем – это из задач не человека, а божественного провидения, если, конечно, оно существует. Прошло больше ста лет с тех пор, как писали свои работы и Вебер, и Клагес. И что следует теперь, в XXI в., думать, когда открываешь журнал со статьей на тему «этика секс-роботов» (а таких статей сейчас бездна в специальной и не очень специальной литературе), и задумываешься: авторы этих статей, а также те, кто строит и использует секс-роботов, являются ли они «бездушными профессионалами» или «бессердечными сластолюбцами», представляют ли собой они, как и те, кого они изучают и кем (чем?) пользуются, «пустые маски» и «роботов»?

Вернемся к Людвигу Клагесу. У него есть небольшая, но яркая работа под названием «Почему, поднимая покрывало Изиды, находят погибель?»[53] В основе лежит знаменитая баллада Ф. Шиллера «Саисское изваяние под покровом». Сюжет ее таков: юноша, влекомый страстью к познанию, отправляется в Египет, в Саис, чтобы у египетских жрецов узнать истину. В храме он видит странное изваяние под покрывалом. Он хочет узнать, «что под покровом этим?» Ему отвечают: «Истина. Но боги запрещают поднять покров, пока они сами его не поднимут». – «А что будет, если я подниму покров?» – «Узришь истину. Но боги запретили его поднимать!» Тогда юноша, мучаясь от того, что истина близка, хотя и запретна, ночью проникает в храм и поднимает покрывало Изиды…

Вот как интерпретирует Клагес эту историю. Почему, спрашивает он, юноша рвался поднять покрывало? Из жажды познания, проще говоря, из любопытства, поскольку между стремлением познавать и любопытством существенной разницы нет: как одно, так и другое происходит из беспокойства разума, каковой беспокоит все, чем он пока еще не обладает. Стремление к познанию есть стремление к присвоению, хотя бы даже духовному. То же, чем овладевает разум, неизбежно разрушается, теряя чары таинственности, хотя по сути как раз и являет собой тайну. То есть познание есть всегда разрушение того, что познается. Жажда духовного овладения – кощунство против жизни, жизнь мстит за это и будет мстить, пока в ходе рационалистической демистификации жизни выродившееся человечество наконец сгинет вообще. (У Клагеса стоит слово «демистификация», думаю, вместо него можно смело ставить «расколдовывание».)

Теперь второй вопрос: что же увидел юноша? Он узрел истину. Какова она – истина? Шиллер обладал достаточным вкусом, чтобы не пытаться хотя бы в двух-трех штрихах нарисовать картину увиденного, да и это вряд ли было возможно и вряд ли оказалось бы достаточно убедительным. Так или иначе в балладе говорится лишь о смысле увиденного юношей. Клагес поясняет: если проследить историю мысли, в особенности научной, во все времена или продумать до конца какую-нибудь одну проблему в научном изложении (например, что такое материя, сила, окружающий мир, душа и т. д.), вы неизбежно придете к абсолютному ничто. Юноша, одним скачком достигший цели, которой только и может достичь ум, увидел вечную смерть – пожирающее мир и пространство ничто!

Только это богиня и может показать человеку. Ум как таковой – вне жизни; для него «ничто» – просто понятие, такое же, как и «все». Только будучи отраженным жизнью, ничто являет себя, а именно как бесцельность, бессмысленность, бесплодность, разрушение и вечная ничтожность во всех отношениях. Даже сама жизнь предстает в облике не имеющего ни начала, ни конца самоуничтожения. Вот истина совершенствующегося, то есть отчаявшегося разума, выраженная мною, говорит Клагес, правда, лишь в беглом и скудном наброске. Именно эту истину в виде некого ужасного символа открыла взору юноши из Саиса кощунственно оскорбленная жизнь. Он увидел вечную смерть, вечную бессмысленность, вечное «ничто»! Как и он, то же самое найдет, в конце концов, всякий, кто избрал себе в наставники любопытство разума.

Ясно, какое значение может иметь этот изображенный Клагесом образ познания для понимания жизни и творчества Макса Вебера. Впрочем, он, Клагес, сам прояснил это в высказывании, сделанном совсем по другому поводу гораздо позже, чем этот очерк о юноше в Саисе, и процитированном Мартином Грином: «Если Вы делаете разум вашим господином, взгляд на ничто уничтожит вас, как уничтожил Макса Вебера» (MG, 77). То есть Вебера погубила надменность познающего разума и открывшееся ему ничто. Или иначе: его убил рационализм.

Еще один отклик на уход Макса Вебера, который обязательно нужно отметить. Это не одна-единственная фраза Клагеса о Вебере, за которой, правда, скрывается целое особое видение познания, мира и его будущего. Это отклик Карла Ясперса. Ясперс – совсем другой человек, он – близкий друг Вебера, перед которым преклонялся и которого склонен был считать своим жизненным идеалом. Первой попыткой подвести нечто вроде итога жизни Вебера стала речь Ясперса перед студентами Гейдельбергского университета на траурном заседании 17 июля 1920 г. В этой речи два главных пункта. Первый – фрагментарность Вебера. Прежде всего фрагментарный характер его наследия: «Мы видим множество отдельных работ. Но все это, в сущности, фрагменты. Случалось, что некоторые из его работ заканчивались замечанием: дальнейшая статья следует. Но они так и оставались последними по данной проблеме. Труды, казавшиеся доведенными до конца, указывали на то, что выходило за их пределы, требовали дальнейшей работы, и ни один из них не был полностью завершен. У него почти нет книг, кроме ранней работы по аграрной истории Рима, брошюры о бирже и нескольких выступлений последних лет в виде отдельных оттисков – больше ничего. Все остальное находится в журналах, архивах, газетах» (МВИ, 553).

Фрагментарность наследия отражает, считает Ясперс, фрагментарный характер самого восприятия, мышления и действия Вебера. «Он был готов действовать всегда, когда требовалось его участие. Всю свою энергию он вкладывал в задачи дня – то в судебный процесс, то в исполнение завещания, то в управление лазаретом в первые годы войны. В политическую жизнь он вмешивался, если считал, что может оказать помощь нации. Однако, что бы он ни делал, все это оставалось рядом отдельных поступков, которые в сравнении с его величием как человека и с тем, что способны совершать преобразователи мира, может показаться чем-то незначительным или вообще ничем. Можно ли при этом фрагментарном характере деятельности Макса Вебера воспринимать его как духовную вершину эпохи? Лишь в том случае, если в самой фрагментарности видеть положительный смысл, если верить, что наивысшее в той мере, в какой оно может быть осуществлено, необходимо должно носить фрагментарный характер» (Там же. С. 534).

Это очень глубокомысленно, но мне сильно напоминает очерк С. М. Эйзенштейна «Обезьянья логика», написанный по впечатлениям от алма-атинского зоопарка в эвакуации в годы Великой отечественной войны: